В раю - Пауль Хейзе
Он остановился и вскользь взглянул на нее. Она не шевелилась и слушала с напряженным вниманием, едва переводя дух, устремив глаза на спокойно уснувшую подле нее собаку.
— Я избавлю вас от истории моей любви, — снова начал он. — Не прошло и недели, как я достиг своей цели, отчасти вымолил, отчасти взял с боя, — короче сказать, Люси стала моей невестой. Странное ее поведение могло бы, по-видимому, служить для меня предостережением. К первому моему порыву она отнеслась с такою неприступною девическою скромностью, какой я вовсе не ожидал от актрисы, но в то же время она дала мне понять, что вовсе не равнодушна к моей особе и что ей в высшей степени лестно ухаживанье художника, только что начинавшего тогда входить в славу. Тронутый такой строгой целомудренностью, я сделал ей серьезное предложение обвенчаться со мной и сойти со сцены. Тогда тон ее несколько изменился; она начала как-то легко относиться к нашей любви и цитировать общие места о неудобстве брака с художником и невыгоде обмена свободы на супружеское счастье. Мучая меня капризами и вместе с тем удерживая ласками, она все более и более возбуждала во мне врожденное упрямство и довела до того, что я наконец почти насильно заставил ее назначить день нашей свадьбы. Конечно, это послужило к немалому удивлению моих товарищей, которые не хотели верить своим ушам. Тем, с которыми я был покороче, я рассказывал, что я женюсь не столько по страсти, сколько по расчету. Никогда не найти мне другого существа одинаково далекого как от филистерства, так и от необузданности. Наконец, пора уже и перебеситься, а теперь именно, когда я получил несколько заказов, как раз кстати попробовать остепениться. Так объяснял я дело своим хорошим знакомым. Другим я ничего не говорил. Один из нашего кружка, наш Фальстаф, очень сильно огорчавшийся моей погибелью, спросил меня раз: неужели вся эта дурацкая история справедлива? Это затронуло меня за живое, и я ответил, что толки совершенно справедливы и что я даже близкому приятелю не позволю критиковать свои действия. Он пожал плечами и сказал, что вовсе не имел намерения меня задевать, но хотел только обратить мое внимание на то, что моя прихоть будет мне уж слишком дорого стоить. Когда же я просил его объясниться, он заметил, что, сколько ему известно, существуют также и поддельные фиалки и что самое истинное в моей невесте — это ее сценические способности, которые, к сожалению, она применяет и в обыкновенной жизни. Затем он вкратце описал мне прежние ее похождения, о которых не без труда навел справки по различным театрам, где Люси играла прежде.
Я, конечно, отплатил ему дьявольской неблагодарностью, рассорился с ним навсегда и бросился к своей невесте, которой и передал всю слышанную мною хронику. Я предполагал, что она ответит мне страшным негодованием, и уже заранее подбирал слова, какими придется мне ее успокаивать. Но она выслушала меня без всякого смущения, даже не покраснев, так что я был настолько глуп, что подумал, будто она до того невинна, что не понимает даже, о чем я говорю. Когда я замолчал, она спокойно взглянула на меня своим ангельским взором и сказала, что все это от слова до слова — ложь, но что в ранней молодости она действительно сделалась жертвой бессовестного обольстителя, а потому так настойчиво и отказывалась быть моей женой.
— Поступай теперь как хочешь, — прибавила она, — ты знаешь, что берешь.
Это признание, произнесенное самым обаятельным и патетическим тоном, совершенно меня отуманило, и я еще тверже убедился в том, что все слухи о ее лживости, хитрости и бессердечной игре с неопытными молодыми поклонниками — чистая выдумка.
— Нет, — вскричал я, прижав ее к своей груди, — ты во мне не ошиблась, ты не встретишь пустого моралиста там, где ждала найти свободную теплую душу художника. То, что лежит за тобою, не будет бросать тени на наше будущее. И если правда, что ты любишь меня, в таком случае… При этом я сказал ей один стих, который только что перед тем вычитал, сделав в нем подходящее изменение: Et mon amour t’a fait une virginite.[22] Сам-то я разве оставался святым до тех пор, пока не взял тебя за руку? А еще я мог сам распоряжаться своей судьбой и знал, что делаю. Нет, теперь:
Пред нами день, за нами ночь,
Все прежние заботы прочь.
Обещай только, что в будущем все кнели твои будут принадлежать исключительно мне одному?
Она сильно разрыдалась в моих объятиях и надавала мне всевозможных обещаний. Я думаю, что в ту минуту она была вполне искренна, что в ней оставалось еще зерно, не проточенное червем, и было еще, по-видимому, желание возвратиться к святости и истине. Иначе я не мог бы оставаться слепым даже и после медового месяца. Но она сама, казалось, была счастлива в это первое время, хотя мы жили уединенно, не видясь ни с кем из прежних знакомых и не заводя новых, так как я не желал иметь сношений с ненавистным мне филистерством. Тогда она с каждым днем становилась все красивее и красивее. Будучи в интересном положении, она стыдилась и краснела, как только кто на нее посмотрит, и это к ней очень шло. Иногда, заставая ее с заплаканными глазами над тетрадями прежних ее ролей, я говорил, что она, вероятно, грустит по сцене, что дома она скучает по аплодисментам, а также и о том, что не может кружить голову целому партеру.
— Что ты! — отвечала она тогда со смехом. — В моем-то положении! Да я бы сгорела от стыда и не знала бы, в какой трапп провалиться.
Таким образом ей всегда удавалось рассеять все мои подозрения. Впоследствии, когда у жены родился ребенок, мне действительно стало казаться, что время ее совершенно занято домашними радостями и заботами и что скучать ей окончательно некогда.
Конечно, она не была настолько восторженной матерью, чтобы считать своего ребенка ангелом красоты. На самом деле в нем не было ничего особенного. Это было не то чтобы безобразное дитя, а «вылитый отец»! — как справедливо говорили кумушки. Но свою роль матери жена играла превосходно, и только год спустя,
