В раю - Пауль Хейзе
Если бы моя старая Христель услышала эти слова, она, наверное, озабоченно нахмурила бы брови и трижды воскликнула: «Как бы не сглазить!» Но я уверена в том, что мы сделаем друг друга счастливыми, хотя вообще сомневаюсь во всем, что было мне предсказано хорошего. Думая же о нашей любви, я чувствую в себе какую-то особенную смелость и веру в будущее. Разве счастье может повредить нам? Разве сама любовь наша не есть счастье? Разве мы можем бояться судьбы, когда носим судьбу эту в самих себе?
Ты, верно, не почувствуешь желания прочесть письмо это твоим приятельницам испанкам. Они, вероятно, выразили бы свое сожаление о том, что тебе на долю выпала такая возлюбленная, которая пишет о таких серьезных предметах. А между тем у меня сердце просто смеется от радости, когда подумаю, что мы так серьезно относимся друг к другу…»
В последующем письме, адресованном в Париж, говорилось:
«Вчера я опять была при дворе и сегодня благодарю Бога, что пережила это и что головная боль, обыкновенно сопровождающая у меня скуку, на этот раз не особенно сильна. За ужином я сидела около…ского посланника, бывшего в Индии, и он уже в третий раз рассказывал мне церемониал сожжения вдовы, при котором ему удалось там присутствовать. Мужчинам он, говорят, рассказывает все одну и ту же историю об охоте на тигра. Таким образом, я могла много думать о тебе, что мне всегда приятно. Что, милый мой, выучился ли ты покоряться обстоятельствам? Умеешь ли ты при случае выть по-волчьи? Я боюсь, что, так как здесь, при дворе, на балах не танцуют болеро, и весь темп нашей жизни идет andante maestoso,[20] то ты скоро соскучишься и убежишь от наших почтенных знакомых. Никто лучше меня не понимает твоего характера; ты представь себе, что бедная твоя невеста, которую ты всегда упрекал в избытке благовоспитанности и уважения к установленным обычаям, слывет в здешнем обществе почти эмансипированною девушкою, и во всяком уже случае за tete forte.[21] Это происходит оттого, что я всегда молчу, когда разговор идет о чем-нибудь скучном или когда занимаются пересудами; когда же разговор касается более глубоких общечеловеческих вопросов, а не одних лишь придворных интриг, то я высказываю свое мнение, не заботясь о том, подходит ли оно или нет под общепринятый тон. Такое поведение для молодой особы наши придворные критики в чепцах находят резким и неприличным.
Поверь, милый, я потому только могу переносить все эти формальности, что вполне оставила неприкосновенным собственное мое человеческое достоинство и смотрю на бессмысленные предрассудки и стеснительные условные приличия как на что-то чисто внешнее, случайное, и отношусь к ним с таким же равнодушием, с каким гляжу, например, на моды и обычаи в туалете. Если даже обычаи кружка, в который мы попали, в сущности гораздо тягостнее и противнее, чем обычаи других сословий, то все-таки до известной степени можно утешиться тем, что совершенно без формальностей жизнь не проявляется нигде, кроме разве в пылком воображении путешественника, играющего, впрочем, роль неответственного зрителя, на котором не лежит обязанность подчинения местным стеснительным условиям. Разве ты сам не рассказывал мне, что даже среди студентов царствует строгий этикет, по правилам которого они поют и пьют, дерутся и говорят? Когда молодые люди, в годы наибольшего стремления к свободе, не могут веселиться без добровольно наложенных на себя уз условного этикета, то зачем же нападаешь ты на нашу бедную аристократию, которой необходимо же чем-нибудь наполнить пустоту своей жизни.
Другое дело с глазу на глаз — тогда, разумеется, не следует стесняться! В тесном кружке своих близких надо иметь мужество быть человеком! Там, полагаю я, можно легко вознаградить себя за небольшое принуждение, которым мы платим дань своим согражданам.
Приезжай поскорее и веди себя здесь вежливо, милый дикарь, хоть раз в месяц шагай твоими семимильными сапогами под такт тихих движений менуэта нашей дорогой резиденции. Когда же мы будем опять в своих четырех стенах, я, чтобы вознаградить тебя за испытанную скуку, буду делать все, что тебе угодно, и с удовольствием даже стану танцевать с тобою болеро, если ты меня только ему выучишь».
После этого письма влюбленные свиделись. Со странным чувством перебирал Феликс маленькие записочки, пересланные когда-то через улицу с извещением о какой-нибудь прогулке, посещении, о том, чтобы он зашел за нею и т. п. Иногда в этих записках видны были следы глубоких недоразумений, происходивших между влюбленными, например просьба быть сегодня поуступчивее, обещание ни одним словом не намекать на вчерашний спор и т. п. Самое существенное, что можно было прочесть между строками, припоминалось ему так живо, как если б он переживал это во второй раз.
Наконец, было тут и последнее ее письмо — с отказом!
«Теперь я покойна, Феликс, по крайней мере так покойна, как бывает, когда боль истощила все силы. Пишу тебе теперь же ночью, так как о сне и думать нечего. Я снова сообразила все и пришла опять к тому же заключению: что я находилась все время в заблуждении, воображая, что необходима для твоего счастья. Не старайся разуверить меня; я очень страдаю, Феликс, сознание, к которому я пришла, мучит и давит меня; но оно установилось настолько же твердо и прочно, как и сознание того, что я, несмотря на все мною испытанное, дышу и живу.
Я знаю, что ты любишь меня, может быть, даже так же сильно, как любил меня и прежде. Но прежде я не знала, а теперь с грустью узнала, что ты любишь свободу — еще больше, чем меня. Ты пожертвовал бы ею для меня частью из рыцарского чувства, чтобы сдержать данное слово, частью же по доброте, так как чувствуешь, как сильно я люблю тебя и как медленно будет закрываться рана моего сердца. А между тем так должно быть; да и могла ли бы я быть счастлива, зная, что ты не вполне счастлив?
Чувствуй себя опять совершенно свободным и не заботься обо мне. У меня больше сил, чем можно было предполагать. Я не могу перенести только одного: чтобы мне приносили жертвы. Если бы теперь ты захотел даже открыть мне твою тайну, это не изменило бы моего решения. Не думай, что я хотела у тебя вынудить то, что ты не расположен был дать мне добровольно, но я не могу переносить различия, которое ты делаешь между тем, что ты делишь со мною,
