В раю - Пауль Хейзе
— Мы могли бы вести жизнь как в раю, — продолжал он, ласково гладя рукой лежавшие на столе ее ручки. — Оба мы одиноки; никому до нас дела нет. Если бы мы целый год просидели дома вместе, не показываясь людям, никто бы и не стал осведомляться, где мы были. Все другие живут и думают только для себя. Почему же и нам о себе не подумать?
— Полноте, — вполголоса отвечала она. — Вы, наверное, шутите. Не можете же вы обо мне думать? Этому бы я не поверила и во сне! Разве может нравиться вам красноволосая обезьяна, как назвала меня сегодня черномазая Пени!
— Волосы твои очень хороши. Знаю даже, что тебе очень идет, когда ты завернешься в голубую мантию, как в то утро у господина Янсена, когда ты так быстро убежала. Теперь ты не увернешься! Я думаю, нам пора будет отправиться. Теперь становится холодно; смотри, ты вся дрожишь.
— Только не от холода! — сказала она каким-то странным тоном, вставая и плотно завертываясь в платок.
Потом, не дожидаясь приглашения, она взяла его под руку и вышла вместе с ним из сада.
ГЛАВА XI
Ценз не спрашивала, куда Феликс ведет ее, вообще говорила мало, и даже нельзя было различить, слушала ли она его речи, или же следила за собственными своими мыслями. Вначале со странным волнением он рассказывал ей из своих путевых впечатлений то, что, по его мнению, должно было ее более всего интересовать: о женщинах по ту сторону океана, об их нарядах, песнях, танцах, о взглядах их на любовь и на мужчин. Не получая ответа, барон под конец замолчал. Проходя мимо фонаря и увидев свою тень рядом с тенью девушки, он на минуту почувствовал жгучую боль. Каким образом дошел он до того, что сделался рыцарем этого бедного существа, так плотно прижавшегося к его руке и которое, как он ясно видел, нелегко будет ему стряхнуть с себя прочь. Шесть недель тому назад — в другом городе — и в летнюю же ночь он тоже возвращался с прогулки домой… но в совершенно ином обществе! Разумеется, теперь это уже навсегда миновало. Неужели из-за таких воспоминаний придется ему всю жизнь ходить во власянице каким-то отшельником, повернувшись спиной ко всем радостям жизни? Кому, наконец, принесет пользу подобное самоумерщвление?.. А между тем боль все-таки не проходила и не позволяла выбросить воспоминание о минувших днях, отравлявшее ему жизнь в этом «веселом городе».
Феликсу было вовсе не желательно, чтобы какие-нибудь привидения портили ему жизнь, ему хотелось высоко нести голову, назло всем сентиментальным воспоминаниям. Горько усмехнувшись, чтобы заглушить тихий внутренний голос, звучавший в глубине его сердца, он выпустил руку девушки, обнял ее плечо и крепко прижал ее к себе.
— Ценз, — сказал он, — ты милая девушка. Грешно было бы допустить тебя до того, чтобы ты не знала, куда преклонить сегодня ночью голову. Видишь вот этот дом, у которого горит фонарь? Там моя квартира, и ни у кого нет двойных ключей к дверям. Что если бы мы на некоторое время спрятались туда вдвоем с тобой от всего скучного света?
Он весело приподнял ее, как будто хотел перенести до дому на руках, но она вдруг высвободилась и со страхом указала на двух всадников, подъехавших уже так близко, что приходилось бегом переходить через улицу.
— Дурочка, — смеясь, сказал он, — вообще ты ведь не боишься конных, а эти мирные…
Слова замерли у него на устах… Когда свет от фонаря упал на лица всадников, в одном из них он узнал резкий профиль и черные усы поручика фон Шнеца, а в другом хорошо знакомого ему господина небольшого роста с усами, в летней шляпе и легком сюртучке…
Нет! Этого быть не может. Как мог он попасть сюда? Должно быть, это лишь обманчивое сходство. Собственно говоря, и немудрено было ошибиться: только что перед тем барон так живо вспоминал о прошедшем, и оно носилось еще перед его глазами. С какой стати в самом деле дядя его невесты, никогда не расстававшийся со своей племянницей, мог очутиться в Мюнхене да еще в обществе поручика Шнеца? А между тем… судя по голосу и знакомому веселому смеху…
Оба всадника проехали мимо Феликса и Ценз, не обратив на них внимания. Голоса их давно замолкли, а Феликс, не двигаясь с места, все смотрел им вслед.
Да, это был действительно он… дядя Ирены. Но как попал он сюда? У него хоть и были дальние родственники в Мюнхене, но с этими родственниками он давно уже прекратил всякие сношения. Быть может, впрочем, он узнал, что Феликс поселился в этом городе? Не для этого ли он приехал… и, пожалуй, еще привез с собой племянницу? Если, наконец, все это, даже и знакомство с Шнецом — игра случая, то разве теперь не откроется, что беглец обретается в Мюнхене же в блузе скульптора?…
— Что же это с вами сделалось? — спросила девушка, потеряв наконец терпение. — Знакомы вам эти господа?
— То-то вот и есть! — отвечал он.
Феликс окончательно пришел в себя и вспомнил, где он был и с кем стоял тут на улице. С тяжелым вздохом принялся он снова за роль защитника бедной девушки. Чтоб скрыть свое смущение, он пробормотал какое-то пустое замечание о лошадях и верховой езде и подал Ценз руку, которую вырвал было, увидев дядю Ирены.
Так довел он девушку к себе домой.
Когда, поднявшись по лестнице, они вошли в комнату, отворенные окна которой выходили в сад, Феликс поспешно зажег свечу. Желая по возможности выполнить долг хозяина, он, хотя и не без некоторого усилия, подавил свое волнение и стал показывать окончательно притихшей девушке устройство квартиры и достопримечательности, которые привез из своих странствований. На столе лежал маленький кинжал дамасской стали, за который Ценз схватилась с любопытством. Он рассказал ей, что получил его далеко отсюда, в Мексике, в подарок от одной молодой испанки. При этом он вспомнил о стоявшей у него в шкафу бутылке с хересом; достал ее оттуда и откупорил.
— Вот все, чем я могу тебя угостить, — сказал он, все еще не придя совсем в себя и наливая полную рюмку.
Она покачала головой и не хотела даже попробовать вина. Вообще она имела такой встревоженный и подавленный вид, словно залетевшая нечаянно в комнату и прижавшаяся там в угол молоденькая ласточка, у которой можно видеть, как
