В раю - Пауль Хейзе
Чувство мое к тебе, Феликс, никогда не изменится, — и никогда не буду я питать к другому то, что чувствую к тебе. Я обязана тебе всем, что было у меня в жизни дорогого. Никакое время не изгладит этого из моей памяти, точно так же как не изменит оно йоты в принятом мною решении. Думай обо мне, как о добром, преданном тебе друге, и не поминай меня лихом. Прощай… прощай навеки!
Ирена».
Письмо это он знал наизусть слово в слово, и тем не менее он снова прочел его, и когда кончил, в нем вспыхнуло опять то же самое чувство боли, горечи и гнева против нее и себя, которое он испытывал, читая письмо в первый раз. Ее спокойствие, мягкость и в то же время решимость, которую он называл напускною, хотя очень хорошо знал, что в ней нет ничего напускного и искусственного, ее ясный взгляд и смелость, с какой она его выражала, все это заставляло Феликса чувствовать себя в крайне неловком положении. В то время он утешал еще себя тем, что ему достаточно будет сказать одно слово, бросить один взгляд, произнести лишь ее имя для того, чтобы так же легко уничтожить возникшую между ними преграду, как легко одним дуновением уничтожить целый карточный дом. Оказалось, что он ошибался. Ни просьбы, ни хитрости не помогали. Ему так и не удалось с ней увидеться, и он должен был с новым стыдом сознаться, что бывшая его невеста сильнее его. Тогда он решился облечься в непроницаемую, как он думал, броню и отвернуться от оскорбившей его девушки. Он еще раз написал ей коротенькое, гордое, но, впрочем, дружественное письмо, нечто вроде ультиматума между двумя равносильными державами. Признаться, он сильно рассчитывал на это письмо. Когда же послание это осталось без ответа, Феликс увидел, что между ними все кончено.
Склонив лицо над портфелем, он закрыл глаза и с каким-то упоением предался этим сладостно-горьким воспоминаниям. Он совершенно забыл, что в соседней комнате находилась приглашенная им гостья, мечты его все более и более путались и приближались к тому рубежу, когда человек, засыпая, начинает терять сознание. Но вдруг он очнулся. Чья-то легкая рука коснулась его плеча. Поспешно обернувшись, он увидел за собою Ценз. Девушка тотчас же отошла опять к двери, которую тихо отворила, и встала на пороге совершенно в положении пляшущей вакханки. Подняв руки кверху, она держала в них вместо бубен тарелку, на которой Феликс принес ей вино. Свеча в гостиной и маленькая лампа, стоявшая возле кровати Феликса, бросали нежный полусвет на белую, стройную молодую девушку, что еще более увеличивало ее прелесть. Повернувшись к Феликсу в профиль, девушка долго стояла неподвижно, как статуя. Потом, почувствовав усталость, она, не поворачивая головы, спросила, не хочет ли барон начать ее срисовывать.
Феликс встал и хотел подойти к ней, но остановился.
— Милое дитя, — сказал он, сдерживая себя с трудом, — теперь уж слишком поздно. Ночь холодна, и ты, пожалуй, простудишься. Ступай к себе в комнату; благодарю тебя. Ты очаровательная колдунья, а я ведь не каменный. Закутайся хорошенько и ложись спать. Завтра… утром займемся мы рисованьем.
Она вздрогнула всем телом и мельком кинула на него испуганный взгляд. Из глаз у нее брызнули cлезы, она бросила тарелку оземь, так что та с грохотом разбилась вдребезги, и, ринувшись в гостиную, с шумом захлопнула за собою дверь.
Вслед за этим он услыхал, что задвинулась задвижка.
— Что с тобой, дитя! — вскричал он, — что вдруг с тобою сделалось? Чем я обидел тебя? Отопри и поговорим спокойно. Разве я не сказал тебе, что у меня болит голова? И кому может прийти в голову рисованье ночью. Ценз!.. Слышишь ты, перестань же сердиться…
Все было напрасно. Некоторое время он просил, потом наконец сам рассердился и оставил Ценз в покое. Кровь у него сильно волновалась; он не понимал теперь, как мог так хладнокровно оттолкнуть от себя бедную девушку. «Может быть, впрочем, — думал он, — Ценз успокоится, когда останется одна».
— Я пойду прогуляться немного! — крикнул он в замочную скважину, — мне непременно надо подышать чистым воздухом. Когда я вернусь, может, голова у меня не будет больше болеть, а ты перестанешь сердиться. А пока постарайся чем-нибудь развлечься.
Действительно, он вышел на улицу, но через четверть часа вернулся; его тянула назад какая-то сила, в которой он не мог дать себе отчета. Возвратившись в комнату, где он оставил зажженную лампу (уходя, он уложил и запер одни лишь письма), Феликс был почти уверен, что найдет на подушке своей кровати голову с рыжими волосами, которая, закрыв глаза, будет притворяться спящей. Но постель была пуста. Поспешно вошел он в гостиную, дверь в которую была отперта, но там девушки тоже не было, хотя он искал за занавесками и в темных углах. Свеча в комнате не была потушена и привлекла летучую мышь, выгоняя которую, барон устал до поту. Когда же, освободившись от непрошеной гостьи, Феликс, совершенно утомленный разнообразными впечатлениями, опустился на диван, он увидел, что все вещицы, разложенные на столе, чтоб показать их Ценз, были на месте, за исключением маленького кинжала, подаренного ему его приятельницей креолкой.
КНИГА ТРЕТЬЯ
ГЛАВА I
Бывают летние ночи, когда вовсе не хочется спать. Луна светит точно будто бы ярче обыкновенного, словно будто бы в спальне вместо ночника зажжена лампа. Прошлявшись целый день по горячей мостовой, вдыхая раскаленный воздух, человек может в такую ночь поймать себя на том, что он старается укрыться в тень от лунного света, как делал это от солнечных лучей в полдень. Движение в городе продолжается тогда многим позже урочного часа. Гуляющие парочки долго не могут отыскать дороги домой; молодежь, держа друг друга за руки и загородив всю улицу, марширует, точно идет на бой против невидимого врага, и при этом или поет самым нежным и сладостным образом, или же шумит, словно какая-нибудь дикая орда. Если где-либо из открытого окна несется мелодия бетховенской сонаты, то все умолкают и слушают, а по окончании игры выражают свое одобрение бешеными рукоплесканиями. Оставаясь в такие ночи наедине, молодежь долго лежит с открытыми глазами, мечтая о будущем, старики думают о том, как было хорошо прошедшее, наконец и те и
