Том 5. Большое дело; Серьезная жизнь - Генрих Манн
«У Шаттиха уже, должно быть, в горле пересохло», — думали Бауш и другие; тем не менее все почтительно его слушали. Его удлинившееся, отвердевшее лицо, которое даже цветом своим производило более внушительное впечатление, пока он исполнял председательские обязанности, напоминало им о трупах, через которые он уже перешагнул или перешагнет в будущем. Поэтому они возлагали на него надежды.
Руководитель Союза потребовал концентрации гражданских сил, хотя конечные цели ее определил весьма расплывчато. Кто-то из слушателей попросил его высказаться конкретнее. Шаттих ответил: «Я твердо решил не подрывать с самого начала работу нашего Союза конкретными высказываниями». Его грозно насупленный лоб противоречил осторожным словам, и надо сказать, что это сочетание пришлось всем по вкусу. Доверие к Шаттиху еще более возросло.
«Он христианин, — думал господин фон Лист, — и уже поэтому будет мне полезен как подручный, кроме того он еще не сидел». С самим господином фон Листом такая неприятность приключилась во времена австрийской монархии. «Это, конечно, могло точно так же случиться и с ним. Но в счет идут только факты. Сидеть и не сидеть — это как день и ночь, будь мы хоть трижды одинаковые… коммерсанты. Я говорю: коммерсанты, я говорю: сидеть, — размышлял элегантный и решительный господин фон Лист, придавая равнодушное выражение своему аристократическому, холеному и все же покрытому пятнами лицу. — И при всем том в Берлине я царь и бог. Настанет пора, и я застрою весь Тиргартен{7}. Они преподнесут его мне, бросят его мне вслед, испугавшись сумм, которые они у меня перебрали, потому что они — банкроты». Он, впрочем, хорошо знал, что это одни мечты. Тиргартен никто ему не преподнесет. Даже «они».
Так размечтался финансовый магнат, да и остальные тоже ушли в свои мысли. Их руководитель Шаттих говорил с пафосом, только уж очень тянул. Разглагольствуя о сосредоточении гражданских сил, он потерял способность сосредоточиваться на собственной мысли. Он непроизвольно ушел от обязательных логических построений, почувствовал себя свободным человеком и уже мчался в Берлин, то в самолете, то в автомобиле, со своей красивой секретаршей Марго Рапп. Тут он вспомнил, что Марго Рапп неподвижно сидит за его письменным столом, напротив манекена. Мелькнула мысль о жене — и даже под ложечкой засосало. Он знал со слов горничной, что Нора носится по комнатам и курит крепкие сигареты. Что у нее на уме? От страха он заговорил с искренним чувством. Аудитория снова стала прислушиваться.
Уж лучше бы его друг господин фон Лист не привозил сегодня артистов из кабаре и кино. Это была затея мецената Листа — скрасить вечер выступлениями актеров, которые бывали у него в доме. Они теперь сидят в соседней комнате, накачиваются горячительными напитками и ждут, пока в зале поднимется настроение. Без настроения не возможны ни рационализация Германии, ни восхождение Шаттиха на вершину власти. «Но как раз сегодня мне не нужны кинодивы», — думал про себя Шаттих, впадая в задушевный тон и обливаясь потом. Он не знал, как ему закончить речь.
А жена тем временем бегала по комнатам и ждала только сигнала секретарши, чтобы нанести сокрушительный удар. Берлинские гости дожидались своего часа за бокалами вина. Пленница Марго общалась с внешним миром по телефону и еще другим, особым, пока еще технически не изученным способом. В Спортпаласте, обливаясь кровью, дрались два соперника — чтобы дойти до полного истощения сил и закончить бой вничью. Инга и Эмануэль, несмотря ни на что, не чувствовали себя счастливыми. Эман, как всегда, был напорист и изворотлив. И только юный Эрнст весь отдался перипетиям борьбы. В квартире Раппов был совершен взлом, и никому не известно, кто и что за ним кроется. А юноша, без сомнения приложивший руки к этому делу, оказался влюбленным. Он любил Марго, предстояло объяснение… Да и многое еще предстояло.
От внимания Шаттиха, все еще говорившего, не ускользнуло, что позади него приотворилась тяжелая дверь, которую охранял лакей в обшитой серебряным галуном ливрее. Тот, кто открыл дверь снаружи, что-то шептал лакею — как видно, насчет заждавшихся актеров. Шаттих умолк.
В перерыве сразу же завязались сепаратные беседы, иные из которых дали неплохие деловые результаты. Все же перерыв был лишь переходом от официальной части к увеселительной. Беседуя между собой, гости часто оглядывались на священника, не уходит ли он. Номер, ожидавший в конце заседания Союз рационализации Германии, для священника не предназначался.
Шаттих и его друг фон Лист отыскали для себя спокойный уголок. Бывший рейхсканцлер поблагодарил влиятельного дельца за приезд. Тот ответил, что о кратковременном полете даже говорить не стоит. Иной раз на деловое свидание в самом Берлине приходится тратить куда больше времени.
— Завтра полетим вместе, — заявил Шаттих. — С какой стати я сижу здесь неделями, точно на привязи? В Берлине ли я, здесь ли — суть дела от этого не меняется. Тот же зал заседаний, те же несколько десятков людей, с которыми надо договориться. Рационализировать — значит преодолеть расстояние и сосредоточить все дела в одних руках. Из этого не следует, что я против верности отечеству и автономии отдельных земель.
— Дорогой друг, вы же не в парламенте и прикрывать тыл нет нужды. Если вас еще раз поставят во главе правительства…
— Если я заставлю их дать мне дорогу, — гордо поправил его Шаттих. — Неужели семьсот миллионов первого американского займа, которые я немедля передал промышленности, все еще служат препятствием для моего возвращения на пост канцлера? Ведь это было только началом! — Он поднялся на цыпочки и снова тяжело упал на пятки, что производило впечатление силы. Говоря, он постукивал по краю стола гигантским карандашом. Это был его традиционный карандаш. По слухам, у Бисмарка и Бюлова{8} были такие же.
— Превосходно, — сказал фон Лист. — Вы именно тот человек, который призван спасти Германию, вы посланы ей судьбой. Он нужен мне, говорит Германия. — Ударение у него пришлось не на слово «нужен», а на слова
