Заметки из винного погреба - Джордж Сентсбери
[lii] Трезвенники, конечно, будут отрицать свое «зложелательство». Но точно так же, причем с большим на то основанием, поступил бы и Торквемада. «Неблагодарность» говорит сама за себя.
[liii] Вот один, за подлинность которого я не раз ручался в печати: никто не может его опровергнуть. Шестилетнее (1868–1874) пребывание на острове Гернси, где за шесть пенсов можно напиться до бесчувствия; население – от 30 до 40 тысяч человек; состав гарнизона часто обновляется; прибывают моряки со всех концов света; полиции почти нет; тяжких преступлений нет; мелких беспорядков почти нет; великолепное здоровье. Когда человек совершает преступление якобы под «воздействием» спиртного, его следует, по возможности, наказывать дважды, за плохой поступок и за злоупотребление хорошей вещью, заставляя раскрывать истинную природу последней.
[liv] Я не был бы откровенен с читателем, если бы не предупредил его, что ученые-трезвенники называют ощущение благополучия и способности к благим поступкам, которое вызывает алкоголь, «токсической эйфорией». «Токсическая эйфория» как выражение – это хорошо; это даже лучше, чем «поруганная царица» [Шекспир, «Гамлет», пер. Б. Пастернака], это восхитительно. Это заставляет меня вновь мучиться при мысли о приближающейся дистаназии [«плохая смерть», в отличие от эвтаназии – «хорошей смерти»] языка, которую некоторые (включая, несомненно, самих ученых-трезвенников) стараются вызвать. Но в том виде, в котором они его используют, оно наделено пустым и ложным смыслом, приданным неосознанно, а может, и в мошеннических целях. Как уже указали настоящие ученые (которых не всегда можно с уверенностью отличить от «ученых»), алкоголь – антидот сам для себя, его наркотические свойства обычно нейтрализуют другие, приводящие к «перевозбуждению», как деликатно выражается мистер Гарджери. Токсичность – как и всё плохое, чего, к сожалению, пока не происходит, к чему бы ни привел апокатастасис (если они захотят греческого, то смогут получить его в изобилии), – рассеивается; эйфория, как и всё хорошее, остается и всегда будет оставаться.
[lv] Я умалчиваю о том, что это чудесно само по себе, хотя лорд Робертс однажды сказал мне (с обычной любезностью и, вероятно, думая прежде всего о башмаках), что генерал, каждый солдат которого способен на такое, должен быть необыкновенно счастлив. Я говорю лишь: «Хорошо, что я сделал это».
[lvi] Он хотел заполучить мой голос, и когда я сообщил, что мне «не по пути с ним», он вежливо попросил разрешения привести кое-какие доводы в свою пользу. Я возразил: «Мой дорогой сэр, я двадцать лет был политическим журналистом и около тридцати лет изучаю политику и историю. Могу заранее изложить всё, что вы собираетесь сказать, и всё, что я собираюсь ответить, и ваши ответы, и так далее. Полагаю, мы оба – занятые люди; не лучше ли оставить всё как есть?» Должно быть, человек победил в нем доктринера, так как он улыбнулся, сказал: «Возможно, сэр», – и ушел. Надо было предложить ему выпить – потому я и привожу здесь рассказ о своем приключении, – но, пожалуй, наш смутьян оскорбился бы и даже расценил бы это как попытку подкупа.
[lvii] Я не собираюсь спорить относительно некоторых особенностей этих меню, таких как смесь английских и французских названий и отсутствие определенного артикля в последних. Я делаю то, что нравится мне; пусть другие делают то, что нравится им.
[lviii] Вот небольшой рассказ, связанный с одним из них. На обеде с обычным «сонетным» числом присутствующих (четырнадцать человек) дама, сидевшая по левую руку от меня, не стала есть его; мужчина, сидевший дальше и поглощенный разговором со своей соседкой, сделал то же самое; за столом воцарилось то, что пуританский памфлетист XVII века, предвосхищая будущий жаргон, живописно именовал «гнилью среди епископов». Моя жена могла бы остановить это, но не стала, и блюдо вернулось ко мне нетронутым. Я взял кусок, заметив со всей серьезностью: «Извините, что заставил всех вас ждать», и принялся за еду. Моя жена сказала: «Выглядит очень вкусным. Пожалуй, я передумала». Передумали и мужчина, сидевший рядом с ней, и его спутница, и все остальные – целая дюжина гостей (не считая моей супруги, которая иногда бывает propositi tenax [тверда в своих намерениях (лат.)]. Я ничего не сказал вслух, лишь прошептал, обращаясь к себе самому и к суфле: «Дурак!»
[lix] Мы ставили иеровоамы в центр стола, украшая их венками, и некий поэтически настроенный гость однажды попросил разрешения увенчать мою жену венком из примул и фиалок.
[lx] Последняя бутылка из тех, о которых говорилось в главе I.
[lxi] Рецепт моей жены, название мое.
[lxii] Обед, о котором говорится в конце главы II, 1894 год.
[lxiii] Обед, на котором присутствовал г-н Бельжам (см. главу IV). Я сделал так, что в нем не было ничего французского, кроме вина и «острого», вспомнив превосходное возражение в адрес моего друга Моубрея Морриса – он рассказал мне об этом случае. Он принимал знаменитого карикатуриста Пеллегрини и полушутя (они были в Лондоне) спросил, не хочет ли тот макарон. Пеллегрини потряс пальцем перед его лицом и сказал: «Моррис, друг мой, если я приглашу тебя на обед в Неаполь, то не стану угощать бифштексом!»
[lxiv] Еще один союз (много лет спустя, в 1908 году –
