Колосья под серпом твоим - Владимир Семёнович Короткевич
— И то слишком много. Кончай войну. Пускай бы чужие кобели перегрызлись. А то ведь свои. Михалина!..
— Что? — отозвалась едва живая от стыда Майка.
— Плохи дела, доня. С твоим батькой удар. Я тебе обещаю, никто их не тронет пальцем. И тебя не склонят к плохому. Ты его жена, ты его женой и останешься. Пережди только немного, пока батька выздоровеет.
— Это почему? — спросил Илья.
— Извини, батюшка, — ласково промолвила Клейна. — Не видела я, что раненого бью. И тебя больше не ударю... А жаль!
Сложила руки.
— Михалина, сойди. Богом клянусь, никто не затронет. Иначе Франсу придется в мать стрелять и другим — в женщину. Сойди, деточка. Сделаем вид, что ошибочная тревога... Может, ему и жить недолго.
Майка смотрела на Алеся.
— Не знаю, Михалина.
— Алесь, — сказала Клейна, — не упрямься. Уедешь отсюда месяца на два дальше от властей, пока мы тут будем круговую поруку держать. Вернешься — пан Ярош выздоровеет. А тогда — слово тебе даю — сама ее приведу.
Алесь смотрел в землю.
— Алесь, — произнесла Майка.
— Ступай, — решился он. — Я подожду. Я тебя всегда буду ждать.
— Я тоже буду ждать, Алесь. За все твои страдания. Другая, может, возненавидела бы за то, что отпускаешь. А я тебя такого и люблю. Не сомневайся, Алесь.
Она направилась по ступенькам вниз. Исчезли ноги, грудь, плечи. Голова вскинула на него большие глаза и грустно склонилась.
Лязгнули внизу запоры. Потом Майка появилась рядом с Клейной, и та положила ей на плечо руку. Франс сделал было шаг к ним.
— Отвяжись, — бросила Клейна. — Она — моя, пока мужу в руки не передам.
XII
Алесь шел по улицам Москвы. Мартовский набухший снег мягко поддавался под ногами. Сияли невдалеке купола кремлевских соборов. Пролетали порой из Замоскворечья, по Красной площади и на Манежную купецкие тройки: начиналась Масленица.
Загорский сбросил шапку, проходя мимо Иверской, а потом остановился и начал смотреть на площадь. Второй месяц он жил в Москве, и каждый раз угрожающей и гордой прелестью впечатлял его этот уголок земли.
Вернуться к берегам Днепра все еще не представлялось возможным. Правда, история с Майкой почти забылась. Сразу после штурма церкви в Милом Клейна увезла Михалину в Раубичи, успокоила пана Яроша и решила, вместе с Майкой и Ядвиней, исчезнуть на пару месяцев из округи.
Сразу же начала действовать круговая порука. Под давлением общественного мнения даже Ходанские, которые не желали врать, вынуждены были сказать, что никакой осады не было.
Пан Ярош уже немного ходил. Отпустило. Но об Алесе с ним боялись и говорить, тем более что Франс сказал однажды: «Она его жена и не может быть больше ничьей. Но и его она не будет».
Но это было не самое страшное. Значительно хуже было другое. Алесь не хотел ждать, пока выйдет подготовленный манифест об отмене крепостного права. И Кастусь с этим соглашался — если уж они хотели иметь поддержку среди окрестных крестьян. Отпустить людей следовало поскорее, чтобы мужики сорока с лишним деревень получили свободу раньше других, чувствовали, от кого получили, и в будущем верили бы во всем этому человеку.
Загорский так и сделал. Шла переписка с Выбицким и Вежей. Еще осенью началось массовое засвидетельствование документов об освобождении.
Мужиков освобождали с самым минимальным выкупом (только чтобы не вопили соседи) и с передачей в полную их собственность той земли, которой они владели еще при крепостном праве. В отпускных было тоже оговорено, что, если дела бывшего пана с сахароварнями и другим пойдут хорошо, мужицкий надел может быть увеличен за счет панской земли.
И вот тут произошло странное, непонятное дело. Что сипела окрестная шляхта — это было понятно. Сипела, но боялась, прижатая старым Вежей, который, кстати, своих переводил только на легкий оброк, предоставляя возможность Алесю хозяйствовать в своих деревнях лишь после его, Вежи, смерти.
Что советовало отказаться от дарования свободы начальство — тоже никого не удивило. Побаивались бунта в окрестностях. И ничего, однако, не могли поделать. Пан был хозяином, и в действиях его не было сумасшествия. Подожги он собственный дворец — дело другое, тогда и опеку можно было наложить. А так они только советовали да уговаривали, нажимая на то, что освобождение все равно вскоре придет и при этом ожидании свободные деревни среди крепостных будут как фитиль, забытый в бочке с порохом.
Удивляло другое: бурчание мужиков. Повсеместно оно было затаенным, но в Татарской Гребле и Студеном Яре вылилось едва ли не в мятеж. Крестьяне отказались брать волю.
Долго никто ничего не понимал, И лишь потом по окрестностям, неизвестно кем пущенный, пополз темный слух;
— Не берите, хлопцы, обманут. Царская свобода выгоднее. Никакого выкупа, земля — вся. Обман задумали.
Алесь написал Кастусю и получил совет: обусловить в отпусках, что, если надел и выкуп в «царской воле» будут выгоднее для мужика, он, Загорский, соответственно увеличивает надел и отменяет выкуп.
...И тут, в ясный февральский день, запылала недавно застрахованная сахароварня. Та самая, с двумя верхними деревянными этажами, которые Алесь все собирался перестроить на кирпичные. Подожгли неизвестные люди. Вряд ли «Ку-га». О ней со дня разговора Вежи с Таркайлой никто не слышал. Скорее всего кто-то из Гребли.
Сгорела дотла. Вспомнили о страховке. Угрожал суд. Спасло лишь то, что в «отпусках» было оговорено о сахароварнях. Разве сумасшедший будет, отпуская людей, уничтожать свое же достояние.
Алесь волосы на себе рвал. Люди не хотели благ. Люди мстили неизвестно за что, отдавали журавля в руках за синицу в небе. Надо ехать на родину.
Вот только третий день, как в Москве Кастусь. И сегодня совещание о дальнейшей организации. Отсидеть и поехать. Ближе к делам.
...До «Вербы»1 было еще далеко, но на развале, возле стен, несколько человек торговали книгами. Книги лежали на подстилке из лапника и на столах.
Здесь и должны были встретиться Загорский и Кастусь. Алесь стал возле одного из торговцев, небритого человечка с равнодушными глазами, и начал так, от нечего делать, перекладывать книги. Человечек смотрел на него свысока, словно это он, Алесь, торговал всеми этими письмовниками, старыми календарями и разрозненными подшивками «Северной пчелы».
А вот это что?
«И что собрала посохомъ вымлатила и знашла ячменю... три меры».
Что такое? Пальцы листали страницы.
«Ту справа всякого собрания людского и всякого града еже верою соединеннемъ ласки и згодою
