Колосья под серпом твоим - Владимир Семёнович Короткевич
На Михалине были брюки и две полосы из шотландки, образующие подобие платья, разрезанного по бокам. Ничего подобного на обычную польскую или русскую амазонку. Не для шуток, не для поездочек, как та. Настоящий убор для скачки не на жизнь, а на смерть, сломя голову. Решилась, решилась на все. Насторожила всех.
— Дурочка, дурочка моя!
По парку бежали к ограде какие-то люди. Он не видел в полутьме, уже стоявшей между деревьев, — кто?
— Наутек! Наутек, хлопцы, — хрипло сказал он.
Кони рванулись с места. Пыль поднялась столбом, потянулась все более длинным и длинным хвостом. Цокот копыт пропарил в холодноватом вечернем воздухе.
Садилось за горизонтом, слева, огромное холодное солнце. Почти стоя в стременах, склонившись, оторвав тело от высокой луки седла, они мчались в сумерки бешеным галопом, когда не обращают внимания, что на дороге, что вокруг.
Церковь в Милом была храмом-крепостью. Других здесь почти и не строили четыреста-пятьсот лет назад. Большущий прямоугольник со стенами в две сажени толщиной, с круглыми башнями на каждом углу. Окна-бойницы только на высоте четвертого этажа, в три яруса: для нижнего, среднего и верхнего боя. Крутые кровли из свинцовой черепицы. Низкая дверь, окованная железом, с решеткой, падающей со сводов на каменный пол. Вокруг — ров.
Здесь уже ожидали. Еще накануне осмотрели внутренний колодец, завезли запас провианта, вычистили и поместили на галереях оружие.
Церковь возвышалась над всей окрестностью, и, когда кавалькада подлетела к стенам, люди увидели где-то далеко-далеко, верстах в десяти и возле Раубичей, мелкие отблески факелов.
Алесь снял Михалину с коня.
— Кребс, берите коней и гоните с ними в Вежу.
Мстислав показал на отблески.
— Не теряйте времени. Давайте, Кребс, быстрее. Если возьмутся стрелять — пусть Вежа знает: сдаваться не будем, хоть бы они сюда полк привели. Недели две продержимся, а там, если будут крови жаждать и осаду не снимут, — пусть пан Данила поднимает младшие роды.
Кребс склонил голову. Алесь подвел к нему Тромба.
— Тромб, пусти его, Тромб. Не упрямься, Тромб.
Дрыгант косился взбесившимся глазом и дрожал, но Кребса в седло пустил.
Кони с одиноким всадником исчезли в темени.
Завалили за собою дверь.
В церкви все было подготовлено. Поп, конечно, не мог одобрять этот богомерзкий побег, но связываться со старым паном боялся еще больше. Выгонит и отсюда. Да и в Милом сидеть не так уж и плохо. Только что уважения меньше, но бог уж с ним, с уважением, если денег — хоть метлою мети. А уважение что ж? Уважение — благо временное.
Алесь как видел и не видел во сне все происходящее. Древняя церковь сияла от множества свечей. Тьма затаилась лишь по углам и в приделах. Пятна красного света лежали на лицах друзей, на золотой текущей ризе попа, на древнем иконостасе.
Он не мог даже представить, что все это происходит с ним, что это для него звучат голоса певчих, что это для него лежат на аналое крест и Евангелие, что друзья сошлись тут тоже для него и на гулянку и на смерть, которая вот-вот может прискакать к этим стенам.
И он не мог и подумать, что эта девушка, слева, связывается с ним всем этим во что-то последнее и неразрывное, чему нельзя дать имя радости, ведь оно последнее, как предначертанное.
На мгновение даже появилась мысль, что не так, не то это все и, пока еще не поздно, надо остановить все это и, возможно, даже выйти с оружием навстречу тем, которые сейчас придут.
Он искоса смотрел на Михалину и удивлялся даже тому, что она здесь. Такая какая-то чужая и не своя. Большое счастье, что Мстислав позаботился о наряде: знал, что могла ничего не успеть взять.
Странно, какая чужая она стояла рядом с ним. И этот отблеск свечи, которую дает ей в руку поп.
Сразу за этой мыслью он ощутил жгучий стыд. Предательством это можно было назвать, вот чем.
И все-таки это кольцо, которое сейчас сняли с престола... Надо что, обменяться им? Трижды? Что это означает? Что взаимно будут облегчать жизненное бремя? Откуда он знает, каково оно, это бремя, кому надо делать облегчение? Он ведь не знает даже Ее, той, с которой навсегда хочет связать жизнь! Это навсегда может быть и длинным, а может и закончиться через час от залпа, который рванет по галерее, снаружи. И, однако, он знал, чем рисковал, направляясь сюда.
Голос попа умилителен. Он вздевает глаза вверх.
Алесь снова покосился на нее. На губах блуждает улыбка. Огоньки свечей отражаются в широких и синих, как морская вода, глазах.
«О Боже мой, Боже, какое счастье?! Это ведь означает, что навсегда. И какое предначертание!»
Холодное золото старого венца легло на лоб. Старая реликвия загорщинской церкви. Не менее тридцати поколений ощущали его вот так, лбом.
Суровые лица друзей были возле стен и вокруг. И меж них, рядом с ним, стояла она, готовая на все.
— Господи Боже наш, славою и честью венчай я, — прореяло.
Чаша с вином возле губ. И вот ее рука в его руке. Неизвестно откуда появилась внезапно радость. Лишь одно касание руки вернуло ее, и теперь уже навсегда... навсегда... навсегда... Он повторял это слово, как клятву.
Окружили друзья. Пошли в их сопровождении к ступенькам на хоры.
Поднялись почти на половину винтовой лестницы, когда снизу, от двери, долетел полный и гулкий, будто в бочку, звук: ударили чем-то тяжелым.
...С высоты галереи они увидели испятнанный факелами луг и всадников. Человек пятьдесят.
Возле самой двери в церковь стоял удивительно короткий — с высоты — Франс Раубич. Немного поодаль, возле коней, стояли молодой и старый Ходанские. Еще дальше — шляхта Раубича, Брониборский, еще и еще люди, Мнишек.
Последний встретился глазами с глазами Янки Клейны, крякнул и, махнув рукой, повел коня с лужка. Остальные стояли.
— Отвори, — сказал бледнее, чем всегда, Франс.
— Что тебе надо, Франс? — спросил Алесь.
— В-вор, — сдавленным голосом бросил Франс.
Возможно, он и не сказал бы этого, если бы не жег стыд перед Ходанскими.
— Вор сейчас ты, — спокойно произнес Алесь. — Здесь нет сейчас Майки Раубич. Здесь есть моя жена перед Богом и людьми — Михалина Загорская... Я советую тебе ехать домой,
