Колосья под серпом твоим - Владимир Семёнович Короткевич
Алесь листнул еще.
«Предисловие доктора Франъциска Скорины з Полоцька во всю Бивлию...»
Алесь заставил лицо быть спокойным.
— Продаете?
— Берите, господин.
— Ну, и, скажем, сколько? — равнодушно спросил он.
— Если три рубля дадите...
Алесь повертел книгу в руках.
— Хорошо уж... Нате...
Человечек прятал деньги. Спешил прятать.
— И ладно, чтоб понять еще можно было. А то блеяние какое-то нечеловеческое. Черта в них. На селедку пустить думал — бумага пористая.
Алесь отошел от торговца, не чувствуя под собою ног. Все, кажется, было вокруг как прежде. Те же стены, площадь, облака над ней. То и не то.
Освобожденная от селедочной судьбы, лежала у него на ладонях книга. Лежала и молчала.
Сколько вас таких, разбросанных, битых, потрепанных, жженных на огне двести лет назад, пущенных на селедку сейчас. Каждый желающий уничтожал. Остатки великой когда-то народной мудрости, оплеванной, опозоренной, измученной.
Торговали Скориной. Торговали древностью. Торговали всем: умом, правдой, совестью.
— Здорово, Алесь, — раздался за спиною голос Кастуся.
— Здорово. Идем? Нам далеко?
— Больше часа хорошей ходьбы, — ответил Калиновский. — Возле Дмитровского тракта. Пруды хуторские.
— Так, может, извозчика?
— Возьмем на Тверской. Возле Страстного монастыря. Пройдемся давай немного.
Спустились к Охотному ряду.
— Знаешь, что у меня есть? — спросил Кастусь.
Немного ассиметричные глаза Калиновского смеялись. Он засунул руку за пазуху и слегка вытащил оттуда номер газеты, которую по одному виду Алесь отличил бы от тысячи других.
— «Колокол» за восемнадцатое февраля. Свеженький, считай. И в нем — первый такой за все время призыв к восстанию.
— Кто?
— Неизвестный. Подпись «Русский человек».
— Из Лондона?
— Нет, отсюда. Письмо из русской провинции. Возможно, какой-либо хлопец вроде Волгина.
— Как пишет?
— «Наше положение ужасное, нестерпимое, — сурово и тихо, наизусть, шептал Кастусь, — и только топор нас может спасти, и ничто, кроме топора, не поможет! К топору взывайте Русь!..» Вот так, гражданин нигилист Загорский. Понятно?
— Положение вправду нестерпимое, — согласился Алесь. — Он прав. Как думаешь, будет реформа обманом?
— Она ничем другим быть не может, Алеська. Ругали Ростовцева, а как подох, то оказывается, он еще ничего был. Это у нас всегда так: «Явился Бирюков, за ним вослед Красовский. Ну, право, их умней покойный был Тимковский». Слышишь, что Панин на должности Ростовцева откалывает? Номера какие?
— Ну вот. Тогда и начнем, когда поймут обман. Раньше мужика на бунт не поднять. А без него мы — перелеты, на корню отсохшие.
Шли молча.
— А у тебя что? — заметил Кастусь.
Загорский молча протянул ему книгу. Кастусь взглянул. На мгновение у него задрожали губы.
— Первая наша ласточка, — произнес Алесь. — Бедная.
— Нет, — возразил Калиновский. — Не бедная.
Он осторожно, оглянувшись, вытащил газету и, раскрыв книгу, положил тоненькие листы в середину тома. Закрыл.
— Пусть лежит. Здесь ей и место.
— А что, — согласился Алесь. — От первого славянского оттиска и вплоть до этого. Братец ты мой, какой длинный путь!
— Определенно, еще не конец ему. — Кастусь запихнул книгу за пазуху Загорскому. — Определенно же, не конец.
Они шли как раз мимо Камергерского переулка. И тут Алесь, взяв друга под руку, сильно завернул его.
— Давай, братец, на минуту сюда.
Кастусь вскинул глаза.
— Это зачем?
— Неизвестно, когда встретимся.
Над дверью была вывеска: «Дагерротипная мастерская М. М. ГРИНЧИКА».
...В большой комнате их усадили в кресла на фоне воображаемого туманного пейзажа. Зажимами прикрепили руки к подлокотникам, невидимой скобой поставили головы так, что ими нельзя было шевельнуть.
— Вот так нас истязать будут, — заметил шепотом Кастусь.
— Тьфу на тебя... тьфу, — засмеялся Загорский.
Гринчик, весьма похожий на грустного журавля, погрозил пальцем.
— Молодые люди, это не есть шутка. Не у всех хватает духу, даже не смеясь, просидеть перед камерой обскурой пять минут. Вам один снимок?
— Два.
— То десять минут, — с видом равнодушного инквизитора отметил грустный журавль. — И не шевелиться, если не хотите получить вместо лиц фату-моргану.
— А если не будем — она не получится? — спросил Алесь.
— Я имею парижскую медаль. Я привез удивительное новшество сюда. Обид на меня нет. Я делаю исключительно на серебре. Не то что некоторые «новаторы» — на медных пластинках. Они бы бумагу придумали или полотно, как художники. Это ведь дико! Человек делает хороший дагерротип раз, самой большое — два в жизни. Он должен быть вечен, дагерротип. И для внуков, коих у вас, видимо, пока нет.
Их закрепили так, что шевельнуться было нельзя. Гринчик положил Библию на колени Алеся.
— Вот так. Вы интересуетесь старой книгой, господа студенты. Вы словно задумались на минуту. Меланхолии в глаза. Представьте себе: вы задумались над судьбой зтой книги. Эта судьба вас интересует.
— Представьте себе — она нас действительно интересует, — заявил Кастусь.
— Тем лучше. Не моргайте.
Засипел калильный фонарь. Серебряная сеточка начала лить прямо в глаза нестерпимый свет.
...Когда они, наконец, вышли на улицу, резало в глазах. Растирая одеревеневшие мускулы шеи, Кастусь захохотал:
— Как, ты скажи, с виселицы сняли. Вот, наверно, оболтусы получатся? Ужас! Глаза остановились, лица неестественны.
— Ничего, «для внуков» сойдет. Полагаю, однако, ничего получится. Видел я дагерротипы. Вполне естественно. Конечно, не портрет, но нам будет ничего. Память.
Окрикнули извозчика. «Ванька» поспорил за цену и повез.
— Как Виктор? — спросил Алесь.
— Опять стало хуже. Очень хочет увидеться с тобою.
— Пусть берет у меня деньги и едет, — злобно от неловкости произнес Алесь. — Или на Мадейру, или в Италию.
— Пожалуй, ты прав.
— Деньги завтра же пошлем.
Алесь опечалился и не хотел, чтобы это заметили. Перевел разговор на другое.
— Людвик Звеждовский где?
— В Вильно. Начал работу там.
— Надо ему связаться с моим Вацлавом. У него много друзей среди молодежи.
«Ванька» тикнул было на них, услышав незнакомый язык, и опять увял, словно уснул на облучке.
— А Валерий?
— Инспектор егерского училища в Соколке.
— Это что, специально Гродненщина?
— Надо и там кому-то быть.
— Домбровский как?
— По-прежнему, в Академии. Он ведь моложе.
...Через окно были видны голые деревья, редкие домики далекой окраины, зеркало двух небольших овальных прудов. За столами сидели парни из московского землячества. Четверо.
