Колосья под серпом твоим - Владимир Семёнович Короткевич
Он улыбнулся и прилег на локоть.
— Страница истории... Знаете, с кем Модинька учился? С Пушкиным. Врагами были. Ссорились. Африканец наш его, случалось, и побивал. И произошло так, что перекрещивались их пути. Один за книгу — и другой за книгу. Один историю писать — и другой писать. Полагаю, у Модиньки, хоть он и нахватал чинов, все время оставалось чувство ущербности, обделенности, подсознательное желание соперничества. Ну и писали. Один свои вонючие книжечки, обет для бедных, другой — «Историю пугачевского бунта». История — чушь, история — труха! Так скажите мне, князь Загорский, скажите мне, почему за эту труху одного всю жизнь гоняли, застрелили наконец и даже после смерти боятся?! И почему другого за труху эту, за ненадобность, возвысили, степеней надавали, директором мозгового центра России поставили и — попомните! — если прежде не подохнет, приведут за ручку в Государственный совет?
Закурил и закашлялся.
— Отчего бы это? Если господа вопят, что все это чушь?.. А, да что там!.. А вы не думали, может, это потому, что один делал все, чтобы люди от «прошлой ненадобности» морды отвернули, нашли там свидетельства вечного своего рабства, беспомощности, зависимости от старших, неспособности самим устраивать свою судьбу, бедности мозгам и талантам, слабости и вечного смотрения чужими глазами. А другой все делал, чтобы показать людям их силу, гордую самостоятельность, право на величие своего собственного мнения, без чего человек не имеет право называться человеком. Наконец, гордое право на свой собственный путь, по которому ты идешь, не ожидая награды, а просто так, потому что ты человек и поэтому ощущаешь нужду и необходимость думать самому и идти самому. Ведь тебе стыдно делать иначе. Ведь ты просто не представляешь, как это так — «иначе»? Ведь ты не скотина, чтобы идти туда, куда ведут, а царь природы. Не «царь польский, великий князь финляндский», а царь вселенной... И поэтому имеешь право сам смотреть на все, сам трогать, сам взвешивать... Вот так... Поэты, если они настоящие поэты, тоже историки. И не могут быть другими. Историки мысли, историки правды. И поэтому в историков стреляют чаще, нежели, скажем, в членов сената.
Виктор вдруг прервал сам себя и задумался. Потом хитровато улыбнулся.
— История... Мне кажется, против нее больше всего вопят те, кому невыгодно, чтобы люди разобрались в сегодняшнем дне. Кому это страшно до рези в животе.
Обаяние этого человека было таким великим, что Алесь внезапно подумал, не стоит ли ему в университете кроме филологии заняться еще и историей. Пожалуй, так и надо будет сделать.
Он думал о своем будущем много. Юридический факультет его не привлекал: какому праву могут научить в стране бесправия? Ладно, на факультете преподают такие величины, как Утин, будут преподавать, с этого года, люди, о которых много говорят в последнее время, — Кавелин и Спасович. Кавелин будет говорить о гражданском праве в то время, когда в государстве нет граждан, а есть обыватели. Утин будет сравнивать законодательство империи с законодательством других стран, в то время, когда всем известно, что законов «от Перми до Тавриды» нет, а есть вместо них полицейский произвол.
Справедливость человек должен ощущать сердцем, а не законами.
Статистика и политэкономия были необычайно интересной штукой. Но кто позволит честно подсчитывать голодных раздетых?
— Где вы? — спросил Виктор.
— Думаю о своем пути. Понимаете, люблю словесность, люблю филологию. С удовольствием пошел бы туда. Но ведь я тоже современный человек. Знаю, людям сейчас нужны физиология, ботаника, химия, медицина. Нужна практическая деятельность...
— Чушь, — сказал Виктор. — Хороший филолог лучше плохого медика. Зачем же вам переться против склонности? Человек должен своим делом заниматься с наслаждением.
— Но польза...
— А что польза? Что, может, у нас есть лишние филологи? Вы какие языки знаете?
— Белорусский, русский, польский (последних два не так совершенно). Ну и еще французский, почти как свой, немецкий почти как свой, английский значительно хуже... И еще итальянский, чтобы читать.
— Он еще думает. Лягушек он будет потрошить с таким багажом. Глупый смех! Да вы понимаете, какую пользу вы можете принести для нашего языка?
— Я и сам думал, — признался Алесь. — У нас нет ни словаря, ни трудов по языкознанию, ни очерков о древней и современной литературе. Но у меня, видимо, не будет времени, чтобы закончить все это.
— У всех не будет времени, — настаивал Виктор. — И все-таки начинать надо. Умирать собирайся, а жито сей... — И вдруг перешел на «ты», словно отметил: «Свой». — Я тебе свой словарь архаизмов отдам. Все, что выписал из грамот. Девять тысяч слов уже есть... Университет тебе даст — плохую или хорошую, не знаю — систему. Постарайся стать ближе к Измаилу Срезневскому, профессору. Исключительный филолог, поверь мне. Да он и сам от тебя не отвяжется. Много, думаешь, образованных людей, которые так по-белорусски шпарят? Единицы. А ты вон прямо как соловей на нем поешь, естественно. Даже зависть берет... Ну, а Измаил Иванович насчет новых знаний просто дока.
Быстро приподнялся.
— Сразу же и берись. Большое дело сделаешь. А то кто наше слово от плевков отмоет, кто докажет, что оно должно жить, кто словарям нелживым форпосты его укрепит, чтобы не забыли внуки? Кто сокровища соберет? Литература им, видите ли, чушь?! Поэзия им, видите ли, бирюльки?!
— Ты прав, Виктор, — тоже перешел на «ты» Алесь. — Сердцем меня и, скажем, испанца может объединять только словесность... Значит, язык, изящная словесность, поэзия, музыка, все такое — это не бирюльки, а самое необходимое в мире: средство связи меж душами людей. Высшее средство связи.
— И вот еще что, — уточнил Виктор. — Ты человек начитанный, знаешь много. Тебе легко будет. Ты попробуй записаться зразу на два факультета и за два года их окончить. Скажем, на филологический и, если так уж хочешь, на какое-нибудь природоведческое отделение. А потом займись, ну хоть бы...
— Я думаю, лучше будет так, — пояснил Алесь. — Два-три года я займусь более смежными предметами. Скажем, филологией и историей... А потом можно заняться и естествознанием.
— А что? И правда. А одолеешь?
— Одолею. Надо.
— Ой, братец, как надо! Как нам нужны образованные люди! Куда ни взгляни — всюду дырка. А по истории у нас тут совсем неплохие силы. Благовещенский — по Риму, Павлов — по общей истории. Говорят, по русской истории будет Костомаров. Стасюлевич по истории
