Колосья под серпом твоим - Владимир Семёнович Короткевич
Загорелся.
— Ты человек не бедный. Ездить можешь. Это тебе не во времена Радищева. Дороги до Москвы — ерунда. Можешь ездить туда Соловьева слушать. Не на каждой ведь лекции тут тебе сидеть. Фамилии всех, к кому на лекции ходить не стоит, прочтешь в «Северной пчеле». Кого они хвалят — тот, значит, и есть самое дерьмо.
И вдруг встал.
— Значит, решили. Лягушек пускай другие препарируют. Твое дело — начать борьбу за слово. Словарь. Словесность. Язык. Для всех этих, бросивших. И для всех, кто в хатах без света. При светце.
— Страшновато.
— Ничего не страшновато. Если даже один благородный человек до конца захочет — перед ним царства падут.
На лестнице зазвучали шаги. Лицо историка расплылось в хитроватой усмешке. И эта усмешка была такой детской, что человек, явно лет на пять старше Алеся, показался ему юношей, которому только дурачиться и шалить.
— Идут, — бросил Виктор. — Прячься.
Алесь стал возле двери, чтобы, отворенная, она заслонила его.
Топот приближался. Алесь видел прикинувшееся равнодушным лицо Виктора. Потом дверь закрыла Алеся. Зашло несколько человек. Высунув голову из-за двери, он увидел затылок Кастуся.
— Да, — произнес Виктор. — Ждать-таки пришлось. Ну что?
— Ерунда, — ответил Кастусь. — Достал, правда, пятьдесят копеек, так вот хлопцы голодные.
— Ясно, — Виктор почесал затылок. — Ладно, сейчас подумаем, что на все это сделать.
И вдруг словно вспомнил.
— Кстати, Кастусь. Тут к тебе какой-то человек заходил. Франт такой фу-ты ну-ты! Ждал. Поспорили мы тут с ним. Так он вместо ответа использовал последний в полемике аргумент: плюнул мне в голову вишневыми косточками, да и дверью хлопнул.
— Вечно ты так с людьми, — поддел Кастусь. — Что, правда — плюнул?
— Чтобы мне отечества не увидеть!
— Ч-черт. Ты хоть фамилию запомнил?
— Да этот... Как его?.. Ну-у... Заборский?.. Заморский?.. Загорский, вот как! Сказал, что ноги больше его тут не будет.
Кастусь сел на книжную стопку.
— Виктор... Ты что ж это наделал, Виктор?
— А что? — спросил Виктор. — Подумаешь!
Алесь вышел из-за двери и стал среди недоуменных парней.
— Да иди ты к черту! — взорвался Кастусь.
— Сейчас, — отозвался Загорский.
Кастусь повернулся и хлопнул глазами. Парни захохотали. Калиновского словно подбросило.
— Алеська! Не ушел! Алеська!
Они колотили друг друга по плечам и спине так громко, что эхо летело.
— Виктор — свинья, — возмутился Кастусь. — Виктор — отребье! Виктор — историк! Ты что ж это, Виктор, отечеством клялся?!
— Да я ему и вправду... — смутился Алесь. — Дунул. Думал, это ты спишь.
— Виктор — иезуит, — продолжал Кастусь. — Виктор — Робинзон, у которого семь Пятниц на неделе. Виктор — затворник от истории. Виктор за свои выходки будет сегодня акридами питаться. Кузнечиками.
Парни вокруг смотрели на них и тоже улыбались широко и искренне. Только у одного, высоковатого и тонкого шатена, улыбка была снисходительной. Улыбался, словно делал одолжение.
— Ой, хлопцы, — спохватился Кастусь. — Как же это?! Знакомьтесь. Это по-старому князь, а по-новому гражданин Загорский. Звать его — Алесь. Хороший и свой хлопец. Потому все вы к нему должны обращаться на «ты». И ты, Алесь, про «вы» забудь. Французятину эту — прочь. Мы тут все — братья.
Первый, протягивая руку, сказал по-мужицки:
— Хвелька Зенкович. Из университета.
У него были пухлые, совсем еще детские губы и светлый пушок на щеках.
— Дразнят абрикосом, — виновато улыбнулся он. — Конечно, не в глаза.
— Не буду, — пообещал Алесь.
— И не советую, — отметил Виктор. — Он у нас в горячей воде купаный...
Второй парень еще тогда, когда молча смотрел на встречу друзей, привлек внимание Алеся. Чистое строгое лицо, суровое и мрачноватое на вид.
Волосы волнистые, длинной гривой. И высокий лоб переходит в немного вздернутый и прямой нос, а потом в улыбчивые губы линией, исполненной невыразимой и грациозной доброты.
По-русски он говорил с довольно заметным польским акцентом. Особенно приятно звучало в некоторых словах «л», по-детски похожее на «в».
— Фамилия моя Валерий Врублевский.
— Полесовщиком будет, — иронически вставил непоправимый Виктор. — И знаешь почему?
— Ну? — мягко спросил Валерий.
— Он, вследствие ограниченности умственных способностей, из всего «Пана Тадеуша» кое-как понял лишь одно двустишие:
Помники наше! Иле ж цо рок вас пожэра
Купецка люб жондова москевска секера.
Да и решил, что лучший путь для борьбы с правительственным угнетением — охрана лесов.
— Ты прав, поддержал игру Валерий. — Рубят леса, сдирают кожу с земли. А Польша, да и твоя Беларусь, до той поры и живут, пока есть пущи. Не будет деревьев — и их не будет. — Алесь вдруг заметил почти серьезные нотки в тоне парня. — Так что позволяйте, хлопчики, рубить, позволяйте.
Врублевский улыбнулся.
— И потом, чему удивляться? Я ведь поляк. Как восстание — куда я всегда бегу? «До лясу». Иной дороги мне Бог не дал. Так что мне, позволять рубить сук, на котором сижу?
— Ты можешь с ним и по-польски говорить, если тебе удобнее, — уточнил Виктор. — Он немного знает.
— Зачем? — удивился Валерий. — Я по-белорусски тоже знаю.
И закончил по-белорусски:
— Говорить будем, как получится. Как будет удобнее. Правда?
— Правда, — ответил Алесь.
Рукопожатие Валерия было приятным и крепким.
—Ну-ка я, — выступил следующий, сильный парень со строгими глазами. — Дайте я этого доброжелательного друга-земляка за бока подержу... Здорово, малец!
Парень разговаривал, как говорят белорусы из некоторых мест Гродненщины. Не нажимая на «а», произнося его как что-то среднее между «а» и «о», — «э-то-го». И, однако, он не был похож на «грача»4. Может, из витебской глухомани?
«В конце концов, черт с ним. Симпатичный хлопец».
— Вот, малец, упал ты в эту берлогу. — Голос у парня был певучий. — Ничего, тут хлопцы хорошие. Буршевать5 будем... Звать меня Эдмунд, как, ты скажи, какого-то там рыцаря Этельреда. Виктор считает, что я ошибочно с таким именем родился в девятнадцатом, что следовало мне семьсот лет назад родиться. И правильно: по крайней мере, не видел бы его... А фамилия моя — Верига.
Последний из
