Колосья под серпом твоим - Владимир Семёнович Короткевич

Алесь черпнул немного вишен из тарелки. Перезревших, чер­ных, тронутых даже птицами и потому очень сладких. Положил одну в рот, старательно обсосал косточку и, надув щеки, резко дунул. Косточка попала выше волос на подушке. Человек сел.

...Алесь, остолбенев, смотрел на незнакомое лицо, розовое со сна, с обезумевшими синими глазами. Темно-русые волосы, рот со вспухшей нижней губой, маленькая грациозная рука с расстав­ленными пальцами причесывает кудри.

— Слегка неожиданно, — отозвался человек.

Загорский не знал, что говорить. Неизвестный опустил глаза и увидел вишни в руке Алеся.

— Приятного аппетита.

Тьфу ты, черт! Хорошо, что хоть говорит по-мужицки. Земляк.

— Давайте представимся.

— Охотно... Алесь Загорский.

— Князь? — У человека заулыбались губы.

— Да.

— Сразу видно воспитание, — уважительно, даже с некоторым удивлением, сказал человек. — Виктор Калиновский.

— Вы?! Кастусь мне столько рассказывал.

— Представьте, мне он рассказывал о вас тоже.

Лишь теперь Алесь увидел неуловимую схожесть Виктора с братом. Один цвет волос, только у Виктора они мягче и не такие блестящие. И нижняя губа. И глаза с золотистыми искорками. Только Виктор более худой и пластичный. На красивых запавших щеках — неровный румянец.

— Кастусь заждался. Давно здесь?

— Несколько часов. А где он?

— Пошел добывать что-нибудь на ужин. Пришлось почти всю мою месячную пенсию угробить на книги. Если ничего не доста­нет — разделите с нами вот это.

Алесь посмотрел на вишни в ладони.

— Черт, — признался он. — Как неловко.

— Ничего. Мы люди свои. Скажите, как там у вас дела? Как с просьбой Кастуся?

— Какой просьбой? — прикинулся удивленным Алесь.

Виктор смотрел на него внимательно.

— Ладно, — ответил он. — Это хорошо.

Улыбка была благожелательной.

«Свой», — подумал Алесь и спросил:

— Как с вашей работой?

— Идет. Сижу над рукописями, как крыса, да от пыли чихаю.

— Вы в Публичной библиотеке?

— Я в непубличной библиотеке. Кое-как платят.

— Интересно.

— Если бы не было интересно, я не оставил бы медицины для занятий историей.

Виктор достал откуда-то из-за кровати кожаную трубку, похо­жую на круглый пенал.

— Вот отсыпался, чтобы ночью работать. Тише. А то на моей квартире днем невозможно. А мне надо сделать описание.

Он разнял трубку и вытащил оттуда пергаментный свиток.

— Плохо скручивается пергамент. Но если скрутится, то и не раскрутишь. Смотрите.

Желтоватая дорожка лежала на его коленях. Черные малень­кие буквы и карминовые большие.

— Письмо Сапеги, — нежно отметил Виктор. — Видите, пе­чать?

Печать лежала в круглой серебряной пушечке, прикрепленной на шнурке к грамоте. Кольца красного воска с оттиском.

— Андреевский попросил. Ему надо по истории философии права. А он нашего древнего языка — ни-ни.

— Наш разве язык?

— А как же. — Виктор надул губы. — Да еще и какой. «Пашто вам, чадзь русінская, за непраўдзівымі, але фальшывымі ганіці. Чаго таго хочаце, как слова дзедзіч зберагчы або маетнасць сваю?.. Слова хоцечы зберагчы — мецьмеце вечнасць. Маетнасць адну хоцечы сабе прыўлашчыці — морд душы атрымаеце».

Грациозные длинные пальцы трепетали над документом. И это было движение такой нежности, что становилось не по себе. Так пальцы слепого порой трепещут над лицом самого родного чело­века, не касаясь кожи, а просто ощущая ее тепло.

— Вишь, слова какие?! «Каразн» — это означает смертную казнь. Забыли слова! — Он словно взвешивал слова на невидимых весах. — Каразн — смертная казнь. Тьфу!.. Либо вот «плеснивый конь» — это серый, мышастый. Плесенью пахнет слово, сумраком, погребом.

Алесь смотрел на лицо этого чудака и чувствовал, что полюбит его.

— Либо «плюта» — это несогласие. А вот «сок», от слова «сачыць» (следить). А мы взяли глупое «розыск»... А вот смотри-смотри: «талкависка» — место, вытоптанное конями во время битвы. Либо «клявец» — острый молот, чтобы насекать жернова. Забыли!

— Почему? — возразил Алесь. — У нас и сейчас клевец. Во время восстания мужики с ними валят.

— Не может быть? — Виктор записывал.

— Да.

— Либо вот «лезиво» — веревка, чтобы лезть за бортью... А тут «лицо». «Словить с лицом». Какой-нибудь наш современный оболтус перевел бы «Поймать с доказательством вины на месте преступления».

— Почему? Можно сказать «на горячем».

— Не в юридических ведь документах.

— А их у нас нет.

— Нет... Были и нет... Забыли. Все забыли... Вот так и живем. Выуживаем по словечку из мутного моря.

«Чудак, — снова подумал Алесь. — Безобидный запыленный чудак. Копается в рукописях, знает, видимо, все до мелочи о Бе­ларуси и Литве, живет древностью и плевать хочет на современ­ность. Архивный юноша».

— Скажите, — спросил он, — вы действительно думаете, что это необходимо сегодняшнему дню?

Виктор сухо кашлянул. И вдруг Загорский увидел, что доброе, немного растерянное от тихого умиления лицо словно подсохло и стало жестоким. Кроткие глаза остро сузились. Пухлая нижняя губа подобралась под верхние зубы. Ясно было, откуда это покусывание у Кастуся.

— Какому сегодняшнему дню? — спросил Виктор. — Дню Александра Романова или дню вашему, моему? Какому «сегодня»?

— Романов не «сегодня». Он «вчера».

— А вы, полагаю, претендуете на горделивое слово «завтра»? — сухо произнес Виктор. — Не может быть «завтра» и «сегодня» без «вчера». Одни те писатели, которые на содержании у князя Орлова да князя Долгорукова, считают, будто следует жить лишь в сегодняшнем дне.

Виктор скрутил пергамент, засунул его в трубку, положил воз­ле кровати и сразу словно потерял всякий интерес к гостю. Алесь внутренне улыбнулся: «Вишь, нахохлился».

— Что ж вы молчите? — спросил Алесь.

— А что говорить? Достойный жалости тот, кто не знает про­шедшего дня и поэтому не может разобраться в сегодняшнем и предвидеть будущий... Безразличный к прошлому не имеет ника­кого интеллектуального преимущества над животным и потому яв­ляется первым кандидатом на моральную, а затем и физическую смерть. Все равно кто это — человек или народ.

Виктор неожиданно улыбнулся. Видимо, пришли в голову но­вые мысли, и он сразу забыл о своем раздражении.

— Вы не замечали, о чем наиболее врут в истории? И именно те, которые больше всего кричат о сегодняшнем дне и рекоменду­ют прошлое как альбом с интересненькими рисунками. Ну, хотя бы мой непосредственный начальник барон Модест Корф, немец­кая колбаса на имперской русской службе. Зачем им врать, если история — было, да быльем