Колосья под серпом твоим - Владимир Семёнович Короткевич
Начали располагаться. Жена Халимона, писаная красавица Аглая, лебедкою плыла по пустым комнатам, показывала, какие ковры стлать, где ставить часы, как поместить книги. Кажется, откуда бы взяться, а у нее на это был такой природный, не объяснимый ничем талант, что даже сама пани Антонида верила ему и порой советовалась с Аглаей.
Легкая и подтянутая, как струнка, с высокой грудью и высокой шеей, она показывала людям, куда что нести.
— Не выдумывай, — огрызалась на мужа. — Столик в умывальную.
— Да зачем он...
— Ведь туда не жалко старый зеленый ковер.
— Причем тут стол?
— Го-ло-ва! — с пренебрежением говорила она. — Ковер, а на него столик. Ножки беленькие, много их, а столешница малахитовая, в разводики. На что похоже?
— Б-березовая роща, — неуверенно отвечал давно привычный к фантазии жены Кирдун.
— Вишь, и догадываться начал. То ты что, лучше Бога хотел придумать.
И плыла дальше.
— Нет-нет, это сюда, братишки вы мои.
Алесю, когда он смотрел на нее, всегда казалось, что он видит первородный, ничем не испорченный, словно нарочно созданный природой, чтобы люди смотрели и удивлялись, женский приднепровский тип. Она бросалась в глаза даже на этой, богатой женской красотой, земле. Было в ней что-то древнеславянское. Темно-синие глаза, если мужчины не смотрели, были почти угрожающие, как синие водовороты без дна. Высокий чистый лоб под блестящими, в пшеничный колос, золотыми волосами, гордые смоляные брови.
За таких города штурмовали, на пики грудью шли; в пылающей бане горели, чтобы только взглянуть на улыбчивый, ласково-жестковатый рот.
И как жалко, что гулена! И ее жалко, и Кирдуна-беднягу. Все прощает. А она только хвостом перед всеми виляет. Подсмотришь неожиданно одну, за пяльцами, — богиня. Но, как только взглянет на красивого мужика, сразу строгость — шасть из глаз! И уже в глазах искры, в губах живость, из-под копыт огонь. Смотрит, как ласка из курятника, гулява.
...Аглая увидела, что Алесь смотрит на нее, заулыбалась и выгнала из дома.
— Ступайте-ступайте. Натяните что-нибудь лучшее да в город, в город. Раньше чем через четыре часа — ни-ни. Нам убирать, нам расставлять, мне — ужин готовить, Кирдуну — ванную топить...
Нагромождения вещей, кажется, нельзя было разобрать и за неделю.
— За четыре ча-аса?
— Может, и за три, — легковесно ответила Аглая. — Хлопцы, столик-бобик вон сюда, он за туалетный... Куда-куда?! На этом писать! Вон в том ящике прибор для письма. Петрок, распаковать! Дед Яночка, это сюда, бумаги в ящики стола. Кресло дайте.
В ее руках была модель стародавней каравеллы. Аглая карабкалась на стол.
— Вот так! Пускай плывет перед глазами в окне. Взглянешь — будто в небе, как на том городском шесте... Это что там, княжич, было, церковь?
— Адмиралтейство.
— Ну и у нас свое... Хлопцы, это сюда... То — вон там... Халимон — ванную натопи человек на семь.
— Да зачем столько?
— Ты думаешь, он один придет? Ты об этом, г..нюк, забудь. Станет он один ходить, как же! Кастусек тут. А раз Кастусек — значит, и другие. Школяры эти — роем живут... Где школяры — там и голод! То что, княжич наш один кушать будет, если друзья жрать хотят. Такого у нас не бывало.
Выгнали. Алесь стал на мостике с крылатыми львами, посмотрел в стремительную воду и подумал, что место, где он будет жить, и канал, и этот мостик он успел полюбить. Он не знал еще, какой мучительной будет эта любовь: самое нежное умиление и самая безумная ненависть.
Потом пошел по направлению к Неве, дорогой поймал лихача и повелел ему медленно ехать на Васильевский остров.
На ростральные колонны ложились сумерки.
Тишина и ясность были на душе. И удивительно, ему не хотелось, чтобы лихач ехал быстро, хотелось немного оттянуть встречу с Кастусем. Он знал, что приближается к порогу, за которым не будет ни ясности духа, ни этого высшего спокойствия, ни даже дороги назад.
...На стук не ответил никто. Алесь толкнул дверь, и она неожиданно подалась. Комнатка была небольшой. Стена напротив двери словно падала на входившего. В нише этой стены светилось последним светом дня полукруглое мансардное окно. Большущий подоконник служил столом. На нем стоял кофейник в коричневых потеках и почти пустая пачка немецкого цикорного кофе.
На единственной тарелке, среди поздних черных вишен, лежал ломоть хлеба.
Стул был только один. Другие, видимо, заменяли пачки книг, крест-накрест перевязанные бечевками. Этакие симпатичные столбики, самые мудрые стулья, которые только можно себе представить. Даже только посидев — и то поумнеешь.
На кровати, накрывшись с головою самотканым, в шашечки, покрывалом, спал Кастусь: только темно-русые волосы лежали на подушке.
— Кастусь!
Спит. Без задних ног.
— Кастусь!
Дрыхнет.
Алесь снял книги со стула на пол, сел... Спит. Самого можно вынести. Пьяный, что ли? Да не похоже на него.
Загорский обводил взором каморку. Нездоровая. Под самой кровлей. Летом, видимо, жарко, зимой холодно. Вспомнил, как шел в этот подъезд через двор, полный детей, белья на веревках, горячего тумана, валившего из окон подвала, как лез по страшно крутой лестнице сюда, под кровлю. Наверно, в таком месте жил герой «Бедных людей». На темной лестнице пахнет мышами, пеленками, подгоревшим луком. Столько людей согнали, сволочи, в одно место, на болото, да и мучают.
Нет, так жить Кастусю он не позволит. «Ну, отказался от уроков — твое дело. За такую принципиальность тебя даже уважать можно. Но почему же ты, черт, не хотел год поработать в Веже? И не мучился бы сейчас.
И сейчас ведь не возьмешь. Не возьмешь, знаю. Ссуды будешь просить у университетского начальства, а не возьмешь у друга».
Вон комната. Разве так можно? Свеча в подсвечнике стоит на полу. Полосатая, как арестантская штанина. Темная часть — светлая часть, темная — светлая. Верный признак, что у хозяина нет часов. День живет по выстрелу пушки да по бою городских курантов. Ночью — по такой вот свече. Полоска одного цвета сгорает за час. «Студенческая» свеча. Немцы придумали. Немного позднее обезьяны и немного раньше прибора, с помощью которого можно упасть со скамейки.
А на стене единственное украшение: вырванная
