Заметки из винного погреба - Джордж Сентсбери
Я употребил слово «иберийские», вспомнив фразу Теккерея «иберийское или тринакрийское[79] вино», и раз уж мы заговорили о них, самое время перейти к марсале. Не могу сказать, что она пробуждает во мне сколь-нибудь теплые чувства, несмотря на имена литераторов и исторических деятелей, связанные с Сицилией – от Феокрита до Нельсона. Но марсала имеет для меня другие достоинства: я начал пить ее в юные годы (см. главу I); вероятно, это было мое первое вино. Еще раньше мне время от времени доставался стаканчик марсалы – я делал попытки (полагаю, незаконные) получить бренди в одной из моих реторт, ибо, как многие мальчики, увлекался химией. Скрываемый от глаз других продукт, насколько помню, вовсе не опьянял и был омерзительным на вкус. Лучшей марсалой, которую я пил, было коричневое сиракузское, доставляемое нам на Гернси; оно могло сойти за очень насыщенный, но ни в коем случае не грубый, коричневый херес. Сухие марсалы часто оказываются страшно кислыми. Но в целом лучшие воспоминания об этом вине относятся к недавнему времени, когда мой погреб уже не существовал. Я приобрел для некоторой надобности галлонную бутыль марсалы в одном из крупных магазинов, но почти не пил из нее. Когда распродажа закончилась и лучшие портвейны последних сорока лет стоили два-три фунта за дюжину, я выручил за этот презренный сосуд, заполненный едва ли на три четверти, больше, чем заплатил за него же в нераспечатанном виде. Это было (к моему горю) еще до того, как из-за войны (хотя она шла уже год) установились немыслимые цены на вино; такие перекосы часто наблюдаются на аукционах. Но когда я вижу марсалу по шестьдесят, семьдесят, восемьдесят шиллингов за дюжину, то говорю себе: «Во всяком случае, я неплохо нажился на ней!»
О винах из колоний нет нужды говорить; в моем каталоге они почти не встречаются, американских же я не пил никогда. Вторжение греческих и итальянских вин произошло еще до того, как я начал составлять свою коллекцию; правда, в Оксфорде и впоследствии я пробовал некоторые из них. Греческие, как правило, были невыносимо гадкими. Много лет спустя я наткнулся на великолепное описание вина у Фоленго – ventris penetralia raspat[80] – и сразу понял, что это сказано о них. О венгерском так отозваться нельзя, даже если не брать Токай: последний, вероятно, так и не оправится от падения Габсбургов, с которыми был неразрывно связан. «Республиканский Токай» – противоречие в определении. Но, по правде говоря, он не был вином, только лишь царем среди ликеров. Самые распространенные сорта я бы назвал терпимыми: «Карловиц» можно было употреблять, если приложить усилия, а австрийским «Фёслауэром» и вовсе не следовало пренебрегать. Но я никогда не забуду одного ученого мужа, утверждавшего, что «Шато Лафит» и какое-то венгерское ординарное вино совершенно не отличаются по химическому составу (да, он говорил именно так), и нелепо отдавать пять фунтов за дюжину бутылок первого, когда можно за двадцать шиллингов купить такое же количество второго. Он, верно, был духовным отцом господина, однажды сказавшего нам после самых заурядных опытов, что выпивка без еды приводит к куда более сильному опьянению, чем во время еды или после нее.
Что до итальянского, то, как мне представляется, оно плохо переносит транспортировку, но «Кьянти», как и «Карловиц», можно пить. Мне вспоминается горчайшее пенистое «Асти», но всё-таки я предпочитал его игристому «Лакрима Кристи», похожему на имбирное пиво, смешанное порой с тертым шоколадом, порой с толченой головкой большой каминной спички. Впрочем, ничто из перечисленного после марсалы не хранилось в моем погребе, описание которого приводится здесь; большую часть этого я считаю недостойным его. Давайте же скажем им, по крайней мере, самым уважаемым из них, – слова прощания. Полагаю, при жизни они были весьма милыми и приятными, и воспоминания о них обретают собственный букет и вкус. Многие бутылки закладывались в мой погреб полными и покидали его пустыми. Жаль только, что я не могу взять пустые, особенно иеровоамы, и обрушить их на голову любого трезвенника, желающего наслать засуху на наши обеденные столы и лишить наши сердца радостей, что исходят от самого Господа. О благословенных созданиях, составлявших компанию вину, и обо всём, связанном с погребом и предметом этой книги в целом, мы еще поговорим.
Но прежде чем перейти к ним, наверное, стоит – ибо они временами, хотя редко и в малом количестве, находили приют рядом с более совершенными творениями, – упомянуть о «британских винах», обычно вызывающих жалость. «Обычно» – поскольку мне встречалось пристойное имбирное вино. Один славный сельский священник, окончивший Оксфорд, старинный друг нашей семьи, который многократно давал мне кров и наставления, а однажды познакомил меня с Oxford and Cambridge Magazine, имел у себя запас домодельного напитка, который называл «эссенцией для написания проповедей» – просто отменного. Еще один человек, заслуживающий доверия, мой друг Э.Б. Митчелл, вежливейший, отлично владеющий кулаками и мозгами и к тому же чуть ли не последний сокольничий от бога, говорил, что арендатор его отца делал стóящее ревеневое вино. Изюмное вино можно переработать, получив нечто вроде грубого «Тента», апельсиновое – в то, что немало напоминает херес и горькие настойки. Но всё это милые подделки, и главной составляющей в них выступает бренди. Смородиновое – гадость, жуткая гадость, хоть его и прославили малютки-влюбленные из гостиницы «Остролист»[81]; ну, а вино из первоцвета оставим для какой-нибудь несчастливой Аркадии. Бузинное далеко не всегда бывает отвратительным, но должен признаться, что при мысли о нем я вспоминаю рассказ одного прелата из Вест-Индии об избыточном гостеприимстве некоторых его подопечных: «Они поднесли мне вина, приятнейшего вина, затем сигары, приятнейшие сигары. Кажется, дальше был ром, приятнейший ром. Но, знаете, – так и представляю эту невинную священническую улыбку, – после этого я положительно слег» [xxii].
Об английском и уэльском вине, настоящем вине (из виноградного сока), если оно заслуживает такого названия, я поведал в примечании к моей «Истории французского романа» [xxiii]. Не знаю, удосужился ли кто-нибудь повторить опыт покойного лорда Бьюта[82] в том же или другом месте. Однако, судя по тому, что представляло собой Vinum Buteanum, скажу, что лучше уж выпить приличной марсалы (а марсалу, как вам уже известно, я ставлю невысоко).
Различные примечания к первым шести главам
Прежде чем закончить разговор о вине как таковом, восполню несколько упущений, посвятив каждому предмету несколько «разношерстных» заметок, если можно так выразиться.
Может показаться странным, что,
