Заметки из винного погреба - Джордж Сентсбери
Почти всё сказанное о рейнском относится и к мозельскому. Вино с берегов любимой реки Авсония[72] давно и заслуженно славится своим цветочным вкусом; к несчастью, в последние годы и даже десятилетия оно славится и другим, также заслуженно, но этот вкус куда менее отраден: из всех вин, являющихся таковыми или притязающих на это имя, мозельское подделывают беззастенчивее прочих. Не знаю, была ли тому причиной юношеская незрелость или что-то другое, но мне явственно вспоминается, что раньше игристое мозельское, пусть и слегка пересахаренное, было приятным и казалось вполне пристойным напитком. Однажды – дело было в Оксфорде, везде цвели фритиллярии – мы с другом сели за легкую, но чудесную трапезу, поставив перед собой бутылку этого пенистого вина, красивую фарфоровую вазу со льдом, из тех, что напоминают гигантские рюмки под яйцо, предназначенные для фокусников, и тарелку с вафлями. Игристое мозельское прекрасно смотрелось и с закуской, совершенно непохожей на упомянутую мной, а именно с сардинными сандвичами, которые отлично готовили в гостинице «Митре». Но после 1870 года[73] проклятие неискренности, вседозволенности и фальши – даже местный пророк из пророков Ницше признал, что оно нависло над Германией, – с особой яростью обрушилось на берега реки, чьи многогранные прелести и преимущества, такие как красота и разнообразие пейзажа, вино, форель и хариус, поэт воспевал пятнадцать столетий назад. Итак, пенистое мозельское теперь выбирали с величайшей тщательностью или отвергали вовсе; цветочный вкус мозельского, игристого и тихого, подпал под страшное подозрение в том, что это дело рук химиков; сам я однажды приписал (с чем согласились и врачи) длительные неприятные ощущения чрезмерно затянувшемуся употреблению легких сортов. Расхваливаемый на все лады «Бернкастелер Доктор» тоже не произвел на меня особого впечатления. При всём том я полагаю, что «Шарцхофбергер», если он действительно хорош, – это первоклассное вино и что напитки, производимые в местности между Писпортером и Граахером, замечательно освежают. Но стоит предупредить тех, кто ставит в свой погреб легкое мозельское, о том, что оно имеет склонность к помутнению; правда, хорошие вина потом осветляются.
Кстати, существует ли красное мозельское?
О красных рейнских я обязан сказать несколько слов, чтобы воздать им справедливость и одновременно проявить человеколюбие. Все они – не только «Ассмансхойзер», бесспорно лучший, но и «Вальпорцхаймер», «Обер-Ингельхаймер» и другие – помогают при бессоннице, о чем, похоже, мало кто знает, даже среди врачей. Много лет назад, когда я работал по ночам в газете, и даже после того, как оставил это занятие и мне было очень трудно делать что-либо днем, я почти не засыпал свободными ночами в первом случае и очень редко – во втором. Я был достаточно благоразумен, чтобы не принимать наркотиков, а горячий грог и (действенное само по себе) крепкое пиво по утрам, через несколько часов после приема, оставляли во рту неприятный привкус и т. д. Зато большой бокал кларета или стаканчик красного рейнского срабатывали безукоризненно без последующего привкуса.
Думаю, красное рейнское напоминает тихие красные вина из Шампани, очень редко встречающиеся в Англии, но тем не менее прелестные: с невротическим расстройством желудка, как его порой называют врачи, оно справляется просто бесподобно. Именно это вино прописали Просперу Мериме для лечения болезни, от которой он скончался; так я впервые узнал о нем и затем искал его, долго и тщетно. Наконец мне посчастливилось: около тридцати пяти лет назад я нашел его в «Армейском и флотском магазине» – тихое красное «Верзене» 1868 года. С тех пор оно не попадалось мне ни в одном каталоге.
В одной клетке с ним когда-то лежали бутылки «Кот-Роти», которое легче отыскать в нашей стране, хотя оно нечасто оказывается на обеденных столах англичан. То, что говорится в первой главе об «Эрмитаже», может быть отнесено к нему, «Шатонёф-дю-Пап» и многим другим красным винам с юга Франции, не столь известным. Если не ошибаюсь, их особенно любил Виктор Гюго, и они в чем-то схожи с ним – правда, ни одно, исключая «Эрмитаж», не поднимается до таких же высот, как стихи из «Возмездия» или «Созерцаний». Я уподоблю их скорее повести или роману.
Можно выделить еще некоторые французские марки – «Сен-Пере», очень приятное, которым стоит время от времени разнообразить свой стол; игристое красное из Бургундии, не слишком удачное, как говорилось выше; игристое белое из Бордо, подлинное извращение, изобретателя которого следует поместить в тот круг Дантова ада, где идет огненный дождь[74]. Затем пикардийское, самое «северное»[75] вино из всех французских и самое скверное. Я не допускал его в свой погреб, однако пробовал. Есть и другие вина Франции, заслужившие лестные отзывы тамошних писателей, которые мне не попадались – например, «vin d’Arbois», кажется, из Франш-Конте: я пытался узнать что-нибудь о нем, но безуспешно.
Второстепенные вина с Пиренейского полуострова почти не поступали в мой погреб, но кое-что мне доводилось пить. Белый портвейн, по-моему, заслуживает тех же проклятий, что и пенистый кларет, но врачи иногда рекомендуют его. Калькавельос (или Калькавельяс)[76], который в старину пили куда чаще, зачастую приносит отраду и утешение; легкий «Буселаш», бывший в моде несколько лет назад, я всегда считал неудовлетворительным; и вообще, кроме «Мансанильи» и ей подобных, а также белой «Риохи» (одного из превосходнейших столовых напитков), совсем легкие иберийские вина кажутся мне подозрительными. Помню, я заработал дизентерию после «Нахары» и, как ни странно, то же случилось с горным инженером, встреченным мной в курительной комнате одной гостиницы: он рассказал, что английские горняки, обретавшиеся в Испании в тех самых краях, неизменно страдали от этого тягостного недуга, когда пили дешевые местные вина. Но как-то раз я попробовал португальское вино, вроде кларета или бургундского («Приорат»?), достойное уважения. «Тент» и «Аликанте», похоже, больше не используются нами в низменных целях; я не буду останавливаться на «Таррагоне», отмечу лишь, что при сегодняшнем «винном голоде» ей чуть ли не присвоили звание испанского портвейна, а цена ее выросла от полукроны[77] за имперскую кварту[78] до пяти шиллингов за бутылку. А кто из моих читателей слышал об «Ампурдане»? Он встречался мне только на островах в Канале, где был во всеобщем употреблении – давным-давно. На вид и на вкус он был почти неотличим от забавной смеси под названием «бракосочетание», ценимой бережливыми англичанами в начале XIX столетия. Тогда почти во всех приличных семействах среднего сословия выставляли графины с портвейном и хересом, а когда портвейн выдыхался, остатки сливали в одну емкость: таким образом, ничто не пропадало. Молодой «Ампурдан» (это наименование
