Колосья под серпом твоим - Владимир Семёнович Короткевич
...Его догнали суровые Мстислав и Кондрат. Пошли рядом
Кондрат радовался, что он один стоял лицом к Михалине и Алесю, что Галинка и Андрей не видели ничего. Мстислав радовался, что видел всю мерзкую и непонятную сцену один он. И каждый из них стремился держать себя естественно.
Алесь искоса взглянул на беззаботные лица друзей.
— Ну их, надоело, — бросил Кондрат.
— Поповская дикость, — отозвался Мстислав. — Только и хорошего, что пасхи. Давайте, хлопцы, попробуем напиться.
— Почему нет, — сказал Алесь.
Кажется, не видели. И это хорошо.
Он шел и видел людей. Мужика, стоявшего как перед плахой, девушку в синей с золотом шали, бабу в повойнике, по глупости и темноте подпевающую певчим вместо «И сущим во гробех живот даровал» — «и сухой воробей забор поломал», — все это море, которое называлось его народом.
Того знатока, и бабу-нищенку, и того парня, который побивался головой.
И он любил их просто потому, что они люди, смертные и слабые, как он.
И поэтому он не хотел пачкать руки местью.
...Друзья сели на коней. Мстислав бросил Кондрату поводья заводного коня.
Кондрат взвился в седло последним, и, когда посмотрел на слишком прямую фигуру дядькованого брата, руки его сами сжались на поводьях: «Л-ладно».
С места взяли галопом. Прямо в ночь, под звезды...
...Они не видели суеты, которая внезапно началась среди толпы, когда люди стали заходить в церковь.
Михалина Раубич потеряла сознание.
Пылала смола. И прямо под высокие звезды взлетали голоса. Пели канон Дамаскина «Воскресения день».
...Кони летели в ночь.
В эту ночь друзья очень изрядно выпили в самой захудалой, самой бедной придорожной корчме... А утром пан Ярош, приведши, наконец, дочь в сознание и расспросив ее, какова была причина обморока, похолодел от мысли, что на роду теперь можно ставить крест.
— Ты понимаешь, что ты наделала? Даже врагу... Это только обряд, девчонка ты!
Она не сказала больше ни единого слова.
Два дня Раубичи ждали. Посыльный из Загорщины так и не явился. Вызова на дуэль не было.
И тогда пан Ярош и Франс расценили это как «месть презрением» со стороны Загорских и то, что Алесь действительно был виноват. Проступок не напугал их. Месть презрением — очень. Им следовало молчать об этом. Лишь им двоим, которые знали.
Примирение было уже невозможно. На землях, которые лежали рядом, на водах, которые плыли рядом, сидели теперь смертные, непримиримые враги.
На Радуницу все в округе узнали, что Михалина Раубич помолвилась с графом Ильей Ходанским.
V
Никто не знал, что, решив окончательно унизить себя, Михалина умышленно позволяет себе не очень — а лучше сказать — совсем неблагородные выходки, находя даже в этом какое-то мстительное наслаждение. Потому почти что все удивлялись ее странным поступкам, которых нельзя было ни понять, ни объяснить.
Она, например, пригласила Мстислава на помолвку.
— Будете держать корд жениха, — ласково склоняла голову. — Либо мой шлейф. И в том и во втором случае — друг дома... Навсегда... И потом, я знаю, что лучшего свидетеля такого важного для меня события не будет. Он всюду будет рассказывать про нее правдиво... полно... интересно.
Мстислав смотрел на приподнятый уголок красивых губ, на невинные глаза, на весь облик этой девушки, и ему становилось страшно, что он мог быть влюблен в такую.
Он, однако, не дал понять своих чувств. Склонился золотистой головою и вежливо произнес:
— Я в таких делах вам не друг, Михалина Ярославна.
Назвал по отчеству, чего Приднепровье почти не знало. И в голосе было такое скрытое глубокое осуждение, что Майка опустила ресницы. А тоже был влюблен...
— Приятно хоть, что у вас остались кое-какие остатки стыда за сделанное, — отметил Мстислав. — Полагаю, они вам еще понадобятся. Как и остатки угрызений совести.
Она вскинула брови. Испуганно.
— Хотя от души надеюсь, что дело не зайдет так далеко. Нет из-за чего.
После этого разговора Михалина вдруг, впервые за все недели, подумала об Алесе. До этого она карала и мучила себя, не думая о других.
И только тут она впервые подумала, как жить ему.
Алесь жил. Другим казалось, даже спокойно. Во всяком случае, вместо предчувствия страшного пришло спокойствие.
Спокойно распоряжался в зерновых магазинах деда, готовил коней на бусловицкую «бессенную» ярмарку1. Приходилось много выбраковывать, так как управляющие силились спихнуть разную дохлятину.
Внук работал до изнеможения, и пан Данила радовался: меньше плохих мыслей полезет в голову, и если уж будет тосковать, настоящей тоски. И все-таки спокойствие Алеся пугало его.
Приезжал красный от раннего загара, такой грязный, что в каменной ванне трижды приходилось менять воду, ел что попадете и потом весь вечер сидел у огня, перекидываясь с дедом незначительными предложениями.
Евфросинья Глебовична видела кривую усмешку, которая появлялась на его губах, когда смотрел на женщин. Больше молчала, но украдкой освободила от всякой работы двух парней, чтобы ночами дежурили у спальни Алеся: «А вдруг что-то сделает с собою, голубчик».
Вставал он в три часа ночи, садился в ледяную ванну, ел с людьми густо посоленную картошку с кислым молоком и, не ожидая каши с бараниной, выезжал на Косюньке со двора.
Веже нравился цепкий, хозяйственный и все-таки во всем добрый разум внука. А если бы и не нравился, он согласился бы со всем, что бы тот ни предложил, со всяким, даже самым безрассудным поступком, со всяким, даже самым неуместным предложением.
Все бы раздал, только бы стал он здоровым и спокойным.
Пан Данила удивлялся самому себе. Тридцать восемь лет жил в уединении, ничего не требуя от жизни. Так, снисходительный от понимания людей и величия старый циник и ироничный человек. Возятся где-то поодаль муравьи — пускай себе возятся. Муравейник делают, хвою таскают — очень любопытно.
И вдруг появился комочек плоти, властно взял, заполонил, заставил любить невестку, интересоваться сыном, встречаться с этими самыми муравьями, лезть в шумящую, утомительную жизнь, страдать и радоваться.
«Кто он? Что мне в нем, если мне вот-вот ляг да подохни, а за черной чертой — яма.
Но вот вырос, стал красивым и сильным, и неудачно полюбил. И так болит за него сердце, как никогда не болело за себя.
Да этого мало. Ну, вырос, ну, конечно, совсем другой, нежели люди моего поколения. Ну и оставь ты меня в покое такого, какой я есть. Нет, учит. С землею не
