Колосья под серпом твоим - Владимир Семёнович Короткевич
Не было ее. Если бы она была — издевательства не было бы. Была бы тогда земля, и пруды, и соловьиный гром.
Какая же это мелкая ерунда разрушила все это? Как можно было врать, если на свете есть соловьи?! Как можно было врать и, главное, верить вранью, если вот они, тут, рядом?!
Он начал вспоминать ее лицо. Она обрадовалась сначала там, возле церкви, в этом не могло быть сомнения. Но почему она потом испугалась? Так испугалась, что даже лицо стало серым? И отчего она так сделала, что вот он сейчас ощущает всю эту удивительную прелесть как издевательство.
Откуда-то из глубины существа наплыла, затопила все ярость. Он ненавидел сейчас сами воспоминания.
Напрасно он простил оскорбление.
Место встречи можно было бы назначить на озерищенских заливных лугах, немного дальше того места, где они на ночлеге встретились с Войной... Пистолетный выстрел был бы слышен... Утро... Роса. Не больше пятнадцати шагов.
Раубич стоит на барьере... Секунданты... В руке с браслетом опущен пистолет... Надо поднять свой... Ага, он прикрылся рукою... Прекрасно! Целиться надо немного ниже браслета. Если отдача будет поменьше обычного — рана в солнечное сплетение...
А потом Франс. Этот по фатовству закрываться не будет. Тут проще. Прямо в этот высокий бледный лоб. Прямо туда. И тогда уже, когда упадет и будешь знать, что его повезут, а через промоины понесут на руках, — тогда пистолет себе к сердцу и одним разом, с нажатием, с наслаждением...
Алесь пришел в себя и испугался. Что это было? Сумасшествие начиналось? В восемнадцать? Нечего говорить, хорошо... Он торопливо сбросил куртку, ботинки, брюки, сорочку, подскочил и ухватившись за сук, вскинул на него тело.
Толстенный сук тянулся над самой водою. Дуб словно вытянул одну руку, чтобы вечно ловить ею лунный и солнечный свет.
Алесь шел, крепко ставя ноги. Сук вскоре стал тоньше и начал пружинить под ногами, приходилось балансировать. Он пошел, пока было возможно, и стал едва ли не на самом конце ветки, остывая под ветерком.
Ему почудился шелест и какой-то приглушенный звук на берегу. Оглянулся — тьма. Никого.
И тогда он застыл, прижав руки к телу и вскинув лицо вверх. Под ногами покачивался сук. Прямо в глаза светили звезды.
Он опустил глаза — под ногами тоже не было ничего, кроме звезд. Глубокая синяя чаша, полная звезд.
Словно висишь в центре бесконечного круглого шара. Звезды под ногами. Звезды над головой.
Закинув за голову руки, он долго стоял так, покачиваясь в звездной бездне.
Ветка покачивалась. А он был между небом и землей. И звезды были вокруг.
Потом он разбил синюю чашу под ногами. И испуганные звезды побежали к берегам.
И он плыл в студеной воде, пока хватало воздуха. Видел в глубоком полумраке коряги, пряди молодых водорослей и еще что-то, стоявшее неподвижно в глубине, словно бревнышко, утонувшее, но так и не дошедшее до дня
Одно... А вон второе... А там подальше третье.
Это спали, тоже между своими «небом и землей», щуки.
...Одевшись, он лег на спину и начал смотреть на темную тучу дуба и еще на звезды. Было очень холодно, но он не ощущал холода.
Чья-то рука легла на его плечо. Ему не хотелось поворачивать головы, и тогда та же рука, удивительно прохладная, но теплая внутренней теплотой, взяла его за подбородок и отклонила его глаза к звездам.
Он увидел темное платье, кружевную мантилью, накинутую на голову.
Во тьме невыразительно белело лицо. Оно склонилось к нему.
— Что с вами?
Почти что только по голосу Алесь узнал в этой тени Гелену Карицкую.
— Вы?
— Да, — улыбнулась она. — А вы как тут?
Вместо ответа он пожал плечами.
— «А ночь идет, и катятся созвездья», — тихо продекламировал он.
Она смотрела на него внимательно, слишком внимательно. Во тьме белело лицо. Как туман.
— Встаньте.
— Идите, — почти попросил он. — Я еще немного останусь.
— Пожалуйста, — настаивала она. — И мне и вам будет не так одиноко идти к дворцу.
Он вздохнул и встал.
Они пошли к аллее. На неровном откосе она покачнулась, видимо, наступив на камень.
— Я могу предложить вам руку?
Они мало разговаривали в последнее время. Как-то вначале гимназия, а потом хозяйственные заботы отдалили Алеся. Да и она держалась поодаль, даже когда Алесь устраивал для актеров пирушки. Почти не приходила. Вежа прибавил ей пенсии, платил сейчас сто рублей, только бы не переманили в губернский театр.
Вот разве что грустновато было. Правда, сейчас съезжались на спектакли со всей губернии, но сами спектакли были сейчас реже. Дед нанял, по просьбе Алеся, балетмейстера, учителя пения и еще постановщика, он же — учитель французского и итальянского. Она однажды спросила у Алеся при встрече:
— Как вы этого добились?
— Гм, — ответил Алесь, — просто сказал, что никого не удивит театр-каторга, как у Юсупова. И что если уж театр, то надо сделать лучше, нежели у Шереметьева.
Иногда они встречались на репетициях либо на разборках постановок. Не очень часто. Алесь был не тем занят. Да и сама атмосфера, сложившаяся в театре касательно его, атмосфера обожания, была ему неприятна.
Обожали не за волю для многих. Не за то, что он был добрым богом театра, а за то, что он был его дитя.
Алесь будто бы все время немного боялся ее. Так, как боятся кумира детства, хотя потом и убеждаются, что он человек.
...Они шли по аллее и молчали. Если бы кто-нибудь взглянул на них со стороны, он бы подумал, что это удивительно хорошая пара.
— Вам еще не стало грустно здесь? — наконец спросил он.
— Отчего ж грустно, — склонила она голову. — Нет времени. Вы знаете, я уже неплохо говорю по-французски и по-итальянски...
— Мне казалось: вы всегда знали их.
— Странно, что-то словно держит меня здесь, не дает уйти. Что-то незаконченное.
Вокруг булькали голосами кустарники. Каждый по-своему. Дальнее и близкое пение сливалось в одну могущественную и высокую, до самого неба, мелодию.
— Почему вы подошли ко мне?
— Разве можно оставить другого в таком холодном мире?
Мокрые лапы лещины. Горьковатый запах ландышей.
— Знаете, о чем я подумал на этой ветке? Я подумал, что нет в мире более одинокого существа, нежели человек. Каждый человек среди других... А мир как издевательство.
— Как рано это пришло вам в голову...
Молчала
