Колосья под серпом твоим - Владимир Семёнович Короткевич
Мало ему, что я по врожденной лености говорю по-мужицки. Нет, подавай ему самосознание того, кто я такой и кто он такой, какова причина общего безразличия, и почему нам в Крыму морду набили, и почему того хохла, который писал стихи, загнали туда, где бабы белье на радугу сушиться вешают.
Ну что мне было бы прежде в том хохле? Пожалел бы немного — и все. Нет, учит. Мол, свой человек, без компромиссов».
Сейчас Вежа дрожал за внука. Кажется, хозяйствует, рыскает, ругается, а глаза пусты. Выйдешь порой на помойку, а со стройки голос. И голос тот почти неживой, хотя и ругается человек.
— Куда вы это бревно тащите? Это, по-вашему, что?
— На балку самый раз. Толстое. Сто лет простоит, — говорит управляющий.
— И какой же это вам подрядчик таких на балки подкинул?
Управляющий слышит холодноватую, неживую иронию, но еще не понимает, где именно песий хвост.
— Муха.
— Гнать эту Муху следующий раз из двора. Соглашение расторгни. Бревна, которые завезены, задержи и ни гроша за их не плати, пока новых не подвезет. А тогда отдай, и пускай себе он из них костер сложит да погреется. Нет дураков!
— Да в чем дело, господин?
— Он что вам подсунул? И где ваши глаза были? Они толстые, но ведь это семенники, перезрелые. Они как вата. Напитает водой, подгниет. Он кого обмануть вознамерился? Какие бревна нужны, ну-ка?
Управляющий мнется. Мужики с затаенными улыбочками наблюдают за головомойкой.
— С зимы...
— Что с зимы?
— С весны, то есть...
— Что?
— Перетягивают живое дерево тросом туго, чтобы за лето оно... стало крепче...
— Почему?
— Смолой набухнет... А зимой рубить.
— Вот. Смолой набухнет. Желтое, даже звенит. Не гниет... Вот какие бревна подай. А у Мухи спроси, сколько он на этих семенниках куртажа в карман положил? Не спросишь — сам спрошу.
Голос как неживой. Управляющему от этого даже страшнее. А Веже страшнее, нежели управляющему.
И все-таки Вежа никому не выдал бы своей боязни и своих мыслей. Глебовична попробовала было упрекнуть «за черствость» — оборвал.
Не знал об этом и сам Алесь, не знали сын с невесткой, не знали соседи. Вежа защищал свою тайну, молчал о ней, как молчат о постыдной болезни.
Когда кто-нибудь из доброжелателей спрашивал, как с внуком, пан Данила отвечал с обыкновенной ироничной усмешкой, от которой некоторым становилось не по себе:
— Думал жениться, да опамятовался.
Иногда и при внуке.
Лишь однажды они поссорились.
Был май. Деревья оделись уже в молодую клейкую листву. И столетний каштан у террасы выкинул в небо тысячи белых конусов-свечей. Будто бы кадил и благодарил небо за теплые дни. Ночи были еще, однако, холодноватыми, а вода в прудах Вежи совсем ледяной. Пруды почти не зарастали: мощные родники били со дна.
Дед и внук сидели на террасе. Из чащи веяло бальзамическим ароматом молодой листвы, влагой от прудов и с Днепра, чистотой приукрашенной, затравеневшей уже земли.
Соловьи барабанили, звенели и чмокали так, что казалось земле существуют лишь они.
— Ягайло, — внезапно произнес дед.
Внук встрепенулся.
— Что Ягайло?
— Ягайло любил слушать соловьев. Женился он на Ядвиге, предал Беларусь с Литвою, право первородства — за бабу. Те, при дворе жены, были намного тоньше, цивилизованы. Посмеивались над ним втихаря: варвар, медведей ему душить, на коне рыскать да медвежий окорок руками есть. А этот варвар, коня останавливающий на полном скаку, пойдет в сад да соловушек слушает, а у самого слезы на глазах... Так кто, я спрашиваю, тут варвар?
Звенели соловьи.
— А что такое вообще женщина, брак без равенства, дружбы? Так, баба.
С саксонским герцогом в карете золотой
Промчалась Помпадур, блистая красотой.
Фелон сказал, чету окинув взглядом:
«Вот королевский меч, а вот ножны с ним рядом».
Стоит ли ради такого что-то терять из жизни? Даже самую малость? Ничего. Иначе получится, как у того «варвара». Только и остается, что слушать соловьев родины, которых, по неразумности, предал.
— Стихами заговорили, дедушка, — отметил Алесь. — Это что, намек?
Вежа удивился. И вправду получался намек.
— Я не хотел. Но, если уж так вышло... Не выношу я в мужчинах бабства... Когда у них свадьба?
— Не интересовался. Разве я дал какой-либо повод жалеть меня? Просил сочувствия?
— Нет, — ответил дед. — Но вид у тебя иногда такой.
— За вид не отвечают, дедушка.
— А мне вспоминается Халимон Кирдун. Ему бы жене дать хорошенько в кости, чтобы хвостом перед другими не крутила. А он все жалеет. А она его за это святым да добрым считает, а уважения ни на грош: «Бежит гайня — побегу и я». А назавтра идет корову доить, а Кирдун за нею, держать коровий хвост, чтобы подчас не стеганула... А потом вылакает полведра парного молока да, с горя, и завалится спать. «А любимая моя, а я ж всюду за тобою. Ты на тот свет, и я вслед».
— Что мне прикажете сделать? — начал злиться Алесь.
— Женился бы на Ядвиньке Клейне. Любит тебя. Красива. И рода хорошего.
— Я пойду, — прекратил разговор Алесь.
Пошел в сад.
От соловьиных трелей пробирал вплоть до самого сердца мягкий холодок восхищения. Мокрая лещина тянула широкие лапы на тропу. Деревья стояли не шевелясь, роскошествовали.
Из тайных недр словно нежная острая струйка — долетал порой горьковатый запах ландышей.
И, спрятавшись еще лучше ландышей, кричал откуда-то из оврагов и кустарниковых зарослей никогда никем не виданный, таинственный, как гномик, козодой.
Кричал гортанно, страстно, захлебываясь:
— Ма-уа, ма-уа, люа-ля, люа-ля!
Иногда он с непонятных слов сбивался на совсем человеческие:
— Лиу-блю-лиу-блю!
Но все заглушал, полнил, проникал соловьиный гром. Соловьи били и тут, возле прудов, и даже из-за Днепра, не менее как в двух верстах отсюда.
Он выбрался к пруду мокрый, оглушенный. Его чуть не качало от мощного, певучего, победоносного торжества жизни, которое царствовало надо всем, что дышало и жило вокруг.
Пруд тускло сиял, как чешуя. Над ним свисала одной стороной огромная близкая туча — заповедный, не менее как шестисотлетний, дуб.
Парень прислонился к шершавому стволу и задумался. Вокруг было хорошо. Вокруг было так хорошо, что никакой волшебник не придумал бы лучше. И еще даже самый злой колдун не придумал бы ничего худшего, нежели это. Такое во
