Колосья под серпом твоим - Владимир Семёнович Короткевич
Рука в руке, несколько недоуменных шагов по тропе... И вот она уже тут, а Мстислав исчез в толпе.
Они стояли и смотрели друг на друга. Вычурно изломанные брови Майки на миг виновато опустились. Рот некрасиво и жалобно растянулся. За одно это движение губ Алесь, все поняв, способен был отдать все.
И еще — он мог бы поклясться — в этих огромных глазах на мгновение промелькнула радость, та, какую не спрячешь, какой не подделаешь.
— Майка, — обратился он, — Майка. — И добавил, почти властно: — Если можешь, верь мне.
Она глядела на его оцепеневшее лицо и глубокие глаза... Эти глаза смотрели так, что в душе возникло подозрение, сразу переросшее в уверенность: не виноват. Неужто не виновен? Мстислав был прав. Как она могла даже подумать, что он мог быть виноватым?! Наилучший, чистый, настоящий, тот, которого хотелось вечно видеть, которому всегда хотелось положить на грудь свою голову, забыться, ощутить себя слабой.
В это время от притвора долетел возглас:
— Христос воскресе из мертвых!..
И еще. И еще.
Они не слышали. И только когда взлетели ввысь голоса певчих — под кроны голых берез, под звезды, — она сделала шаг к нему.
Звенели голоса.
Шаг. Шаг. Еще шаг.
И он тихо произнес:
— Христос воскрес, Майка!
И протянул к ней руки.
Шаг.
Их лица внезапно залились винно-красным. Это вокруг церкви и вокруг погоста одновременно зажгли факелы и бочки со смолой и где-то поодаль от церкви начали стрелять из ружей: старый, языческий еще обычай.
Зарево трепетало на их лицах.
Он стоял перед нею, словно юноша из огненной печи, и протягивал руки.
У нее упало сердце. Если бы сердился, если бы даже грубо, по-мужицки ударил ее — было бы легче.
Значит, виновата была она. Без оправдания.
Она была не из тех, которые прощают себе. Такого ударить. Что только совершила?!
И вдруг ее словно озарило страшным испугом.
«Ну ладно. Были первые слухи. Их следовало проверить. Но тот, последний... Что ж было в той сплетне? Почему я разгневалась на нее, если я сама все время, и днем и ночью, сама желала этого и мечтала только об этом.
Дрянь. И из-за этого едва не толкнула на дуэль, запретила встречи, предала его оскорблениям, сделала врагами ему брата и отца. Лгала сама себе и испугалась, когда... И потом еще смело требовать от него чего-то.
И обрадовалась, когда новая ложь словно оправдывала меня такую, какая я есть... «Сдал в аренду...», «Ездил с другой...». Но та уехала отсюда... Но я разве не разорвала его душу согласием на позорную помолвку?
Убить себя мало было за это. Но разве убьешь? Значит, наказать так, чтобы потом мучиться и побиваться всю оставшуюся жизнь».
Она не думала, что это замучит и его. Жестокая, углубленная в себя молодость, которая только себе не прощает ничего, руководила ею».
«Убить. Казнить. Как? Отдать себя самому нелюбимому, рожать ему нелюбимых детей. Тому, кого презираешь. Тому, кто — а наверняка, наверняка он, она сейчас предчувствовала это, — из-за неприязни к пану Юрию, к нему, Алесю, и склеил эту пакость. Что ж это я наделала?!»
Все эти мысли пробежали в ее голове за какое-то мгновение. Он все еще поднимал руки, договаривая свое предложение:
— Майка.
Она смотрела в его глаза и ощущала, что у нее подгибаются колени от тепла и жалости. Сделала еще шаг, и...
Это был бы поцелуй. Простое «христосование» для других, в котором не отказывают и врагу. Но она знала, что это будет для нее.
«Плен. Остаться вечно. Навеки признать для себя (ведь он не будет знать) свою подлость. Знать, что за кожей счастливой пани сидит развратная (да, развратная, ведь такой отдать себя за такого — эхо разврат), рассудительная гадюка».
Она могла жестоко осуждать. Он поднимал руки... Она не могла... Она знала — не выдержит.
— Нет, — промолвила она. — Нет. — И закончила почти беззвучно: — Этого не будет.
И бросилась в толпу.
Он опустил руки и медленно пошел к выходу. Своего лица он не видел и удивился бы, что Мстислав, проходя мимо братьев, которые разговаривали с Галинкой Кохно, положил руку на плечо Кондрата.
— Кондрат... Ну-ка... Быстрее.
Они сверлили толпу за Алесем.
Загорский, выбравшись на более-менее свободное место, остановился и бросил последний взор на группу людей перед притвором.
Вон они стоят. Ярош со скобкой волос и железным браслетом, Юльян Раткевич смотрит на Майку и, кажется, догадывается: что-то случилось, Франс. И ее лицо, такое, что на миг становится жалко.
Ему пришла в голову глупая мысль.
Перед ними — между ними и Алесем — пылали факелы и бочки со смолой. У Раубича были плотно сжаты губы. Рука с железным браслетом сжимала свечу. И от зарева падало кровавое отражение на тяжелое, обессилевшее какой-то неотвязной мыслью, изнуренное лицо.
Все остальные стояли вокруг него тесно. Глупая мысль... Стоят... Скачет зарево... Как те паны, которые после заговора Глинского шли на плаху вместе с семьями, чтобы не осталось и рода.
...Франс оглянулся на сестру и испугался:
— Что с тобою?
Он обвел глазами толпу, и ему показалось, что где-то за факелами мелькнуло лицо Алеся Загорского. А может, показалось?
И вдруг он с удивлением подумал, что рядом с ненавистью в нем все время жило какое-то почти теплое чувство к Алесю. Откуда?
...Алесь, встретившись на мгновение с глазами Франса, вздохнул и опустил глаза. Следовало идти. В отличие от Франса он сейчас ощущал лишь презрение.
Он пошагал от света прямо во тьму аллеи.
Отказать в примирении. Пускай, если не верит. С этим можно примириться. Хоть и трудно, но можно. Не любит — пускай. Пускай даже то, что вся семья обидела и обижает дальше. Но отказать великой ночью в поцелуе?! Такое делали только, когда между людьми лежала кровь родственника, близкого родственника, либо самого лучшего друга. Такое делали только доносчику на своих либо отцеубийцу.
Отказать в поцелуе в великую ночь — такого не бывало. И он решил молчать. Она, конечно, была в безопасности. И именно поэтому платить пришлось бы двум: Раубичу и Франсу.
Конечно, им. Ведь Загорщина почти ничем не рискует. На все суходольные окрестности он, Алесь, наилучший стрелок среди молодых.
Даже если бы неудача. Докончил бы пан Юрий, тоже лучший.
Конечно, месть. Но зачем? Зачем, если все они — рабы кодекса чести. Глупость. И он тоже
