Колосья под серпом твоим - Владимир Семёнович Короткевич
Звезды висели над головою. Притихли деревья. С погоста спускалась разноцветная лента людей. Словно из расплавленного металла, текли и сверкали и переливались ризы попов. Сияло на золоте крестов красное зарево от сотен свечей. И над всем этим густо плыл бас дьякона:
— «Воскресение Твое, Христе Спасе, Ангели поют на небесех, и нас на земли сподоби чистым сердцем тебя славити».
Под звездами между снежных берез, ставших теперь оранжевыми снизу, плыло, огибая церковь, шествие: словно кто-то медленно рассыпал красный мерцающий жар.
Алесь опять увидел девушку в синей с золотом шали. Она словно стремилась к огням, как синий и золотой грустный махаон. И вдруг у него отлегло от сердца: не могло произойти ничего худого, пока на земле существовала надежда.
— Раубичи, — голос Мстислава упал.
И сразу упало сердце Алеся. Он увидел.
...Пан Ярош с Эвелиной, Франсом, Стасем и Юльяном Раткевичем шли впереди. Сильная рука Яроша сжимала свечу, мрачные глаза смотрели поверх голов; он, очевидно, думал о другом. И такой он был сильный среди этой толпы, и так ложились на его лицо и лица соседей, на блестящий железный браслет мягкий свет и мрак, что Алесь внезапно содрогнулся от умиления им и всей этой семьей. Все люди были люди, и не было причины их ненавидеть. На этой земле, в этом сияющем шествии, между этих деревьев, в верхушках которых порой кряхтели грачи, и под этими свежими, высокими, насквозь, кажется, проникающими, добрыми звездами — они были люди. Как девушка в шали, как слезливая баба в повойнике, как нищая, похожая на комок тряпья, и как знатоки. И как Когуты, и он сам, и тот парень, который от неутешного горя побивался головой о землю.
Приближалась Майка. Свеча в тонкой, невесомой руке слегка наклонена — оплывает желтоватый воск. Глаза, как у отца, смотрят поверх голов, то ли на белые, как ее руки, ветви берез, то ли на огоньки звезд.
Маленький рот сейчас совсем не горделив, а добр и ласков.
«Майка. Майка. Майка».
Минуют. Сейчас остановить неудобно. Рядом с нею Стах. (Алесь не знал, что Стах обрадовался бы.) Переливается тронутое там-сям серебром кашемировое платье.
— Шествие жен-мироносиц, — буркнул тихо Кондрат.
И, забывшись, поддержал богохульство непоправимый Мстислав. Сложил бондочкой губы и промолвил тоном старой ханжи-девки:
— Лидуша надела порфирное платье и пошла в церковь... Меланхолия!
И, встретив глаза Алеся, внезапно осекся:
— О... прости, милый!
Андрей сильно схватил Кондрата за плечо и повел немного дальше.
— Балдавешка. — Синие глаза Андрея сузились. — Глупое село. Ты что, не видишь?
Они остановились поодаль. Кондрат под взглядом брата опустил голову.
— Вижу, — неожиданно серьезно, с горечью согласился он. — Не нравится мне это. Влюбился, как черт в сухую грушу.
— Не твое дело, — тихо произнес Андрей.
И вдруг Кондрат ударил ногою березовый ствол.
— Черт. Ну, будет она еще издеваться — сожгу Раубичи... Корчака найду, и вместе сожжем.
— Тьфу, — возмутился Андрей, — глуп ты, как баран.
— А что?
— Если бы все хаты девушкам жгли, когда они издеваются... Это ведь страшно подумать, что было бы... По всей земле пепел с ветром гулял бы.
Взял брата за плечи.
— Слушай, братец, ты почему к Галинке Кохно за весь вечер так и не подходил?
— А что же? — смутился Кондрат.
— Я ведь вижу. — Глаза Андрея грустно и любовно смотрел на Кондрата. — Ты ее жалеешь.
— А ты не жалеешь?
— Ну и я, — признался Андрей.
— Вот и иди. Она там стоит, напротив притвора...
Братья стояли молча. Потом Андрей произнес тихо:
— Выходит, несчастье у нас, братец?
— Выходит, так. Ты ее очень?..
— А ты?..
— И я, — ответил Андрей. — Ты ее жалей, братец.
— Почему это я? Ты ее перевозил. Ты познакомился.
— Я чуть-чуть старше, — грустно улыбнулся Андрей. — Всегда уступал.
— Да она ведь тебе больше подходит, — почти в отчаянии объяснил Кондрат. — Тихая, как ты, певучая, трудолюбивая.
— А оно похожие редко друг к другу липнут. Надо, если она скромная, то он веселый, если он черный, то она рыжая. Чего уж там?
— Шуточки, — не соглашался Кондрат. — Брось, мне в ее глаза даже смотреть страшновато.
— Привыкнешь.
Кондрат вскипел:
— Ничем ты не лучше своего Алеся. Такой же осел — ременные уши. Слушай ты... это я тебе последнее слово говорю: отступишься — брошу и я. Пускай за Ципрука-дурня идет... Вот.
Андрей гладил веточку сирени.
— Ладно, — сказал он наконец. — Мы с тобой братья. Близнецы.
— Вот. Не хватало еще, чтобы мы с тобою за девку дрались, не хватало.
— Мы с тобой никогда не дрались.
— И не будем, — с внезапным горячим чувством подтвердил Кондрат. — У нас с тобою все было одно: на пастбище одна коптилка, на ночлеге один кожух.
— Тогда давай так, — предложил Андрей. — Вместе. Вместе будем говорить. Плясать на вечерках по очереди... Кто ей придется по вкусу, то другой не обижается. Сразу, как увидит — отходит. А на свадьбе будет шафер.
— А на крестинах, — уже улыбался Кондрат, — кум. И отступное на всю жизнь вот какое...
— Ну?
— Если несчастливый напьется, то счастливый его на собственных руках на сено заносит.
— Это кто «счастливый»?
— Черт. Про это я и не подумал. Вправду, кто счастлив? Может женившийся такую цацу себе приобретет, что всю жизнь неженатому завидовать будет.
— Вряд ли, — засомневался Андрей, — ресницы у нее какие: тень на всю щеку.
— И собою твердая.
Братья заулыбались.
— То вместе? — спросил Кондрат.
— Вместе.
— И идем к ней... Вместе.
...Шествие тем временем третий раз обходило церковь. Желтели бесконечные огоньки, лились парча и буркатель, звенели голоса.
Вот идет пан Ярош. Идут другие. Но зачем смотреть на них, если вот плывет за ними белый ангел... Белый ангел с такой неопределившейся, противоречивой душою... Часто ненавистной и все равно влюбленной. Немного отстала от всех. Идет. Пепельные, с неуловимым золотистым оттенком волосы. Под матовой кожей на щеках глубинный прозрачный румянец. Добрый рот и глаза, которые смотрят на березы, на шапки грачиных гнезд, на теплые льдинки звезд.
Мстислав заставил Алеся отступить с тропы, а сам сделал шаг вперед.
— Михалина,
