Колосья под серпом твоим - Владимир Семёнович Короткевич
...Первая звезда в вышине. Прозрачно-синее небо над густосиней землей. Но мягкая свежесть воздуха не приносит покоя. Даль тревожит, волнует, зовет. И, куда бы ты ни повернул коня, навстречу тебе с курганов летят и летят тревожные голоса:
— Дай, Ма-ришка, клю-у-чи!
Опять полет коня. Но издалека, со второго кургана, отзывается второй голос:
— Дай, Вла-дек, клю-у-чи!
Болит голова, и не проходит изнеможение, и ожидание полнит грудь, и ветер свистит в ушах, но скакать некуда.
Вот, с третьего кургана:
— Ото-мкнуть земл-и-цу!
И еще откуда-то, совсем издали:
— Вы-пустить трави-и-цу!
Куда убегать, если весенними вечерами, жаждая неизведанного, вопит с курганов о великом солнце вся родная земля?
— Боже! Помоги мне! Помоги!
IV
Я начал эту книгу два года назад. За спиной были двенадцать лет жизни ею, мыслей о ней, ненаписанной. Были воспоминания людей, книги зачитанные и книги, которых на протяжении почти века не касалась ничья рука, кроме моей. Я держал в руках холодную сталь инсургентских кордов и конфирмации расстрелов, которые, казалось, сочились кровью... Было размышление, и были папки архивов, в которых, словно в пыльном коконе, сложив крылья, до поры до времени спала правда, яркая, как бабочка, и могущественная, как динамит.
Чему могла научить книга, которой было сто лет и единственный экземпляр которой так и остался с неразрезанными страницами? Не знаю. Но это была словно замурованная часть памяти целой эпохи народа. И мне казалось, что на каждой обложке — стоит только присмотреться — написано: «Кто потерял свою память — потерял все...»
Двенадцать лет я искал ее. И все-таки мне казалось, что я искал ее сто лет, что эта книга пришла ко мне от дедов и прадедов, что она родилась вместе со мной и стучала в мое сердце, пока не открыл ей.
А потом она искала со мной вместе, и однажды челн, где были она и я, поднесло днепровским течением к откосу, на котором стояла и цвела груша. В маленькой деревне Озерище, на среднем Днепре.
И тогда мы поняли: пора.
Нетронутый лист бумаги лежал на столе. За окнами огромной комнаты стоял теплый и темный вечер конца марта. Поздний вечер был в саду за двумя окнами: поздний вечер был и на тихой улице, за другими окнами.
И внезапно за окнами появились огни. Сначала один, потом два, потом маленькое, как Стожары, созвездие, потом два созвездия, три, пять, десять.
Они двигались по улице, издалека и мимо меня. Я не знал, что это такое, я просто видел, что это ночью люди несут огонь. Так, как вынес его когда-то на лестницу человек в белой сорочке, с мужественным и горьким лицом.
Люди шли и шли, прикрывая ладонями теплые огоньки свечей, которые могло погасить даже слабое дуновение ночи. И все-таки они шли за первыми, и ладони у них были розовыми, потому что их насквозь просвечивал огонь. И каждый огонек был слаб, но вместе они создавали зарево, которое победоносно плыло в ночь.
И никогда потом, как бы трудно ни было, я не сказал слов древнего писца, записанных им на полях какого-то там «Апостола»: «Книга-книга, ужо ми от тобя муторно». Всегда она оставалась для меня возлюбленным ребенком, так как каждый раз я вспоминал ночь, в которой вначале появились первые, а потом все людское море, залитое огнем.
И я помню их, людей, которые шли в ночь, прикрывая живыми, теплыми ладонями огонь. Помню.
Над березами, обступающими церковь, висели холодноватые и прозрачные звезды. Из окон и широко отворенных дверей лился на погост и толпу оранжевый свет. Изредка, когда голоса певчих взлетали особенно высоко, — в кронах берез в гнездах сонно вскрикивали и хрипели грачи.
В церкви деревни Мокрая Дуброва, самой близкой к Раубичам и Озерищу, шла всенощная по Великой субботе. Большая толпа не протиснувшихся в храм стояла на погосте, слушала песнопения. Кое-кто порой вставал на пальчики и, вытянув шею, заглядывал в огнистую пещеру. Видел отворенные царские врата, светлые ризы попов и снова опускался, покачивая головой и всем видом показывая, что все как положено, как заведено: знаем, видели, а значит, можно постоять и на погосте, и нет особенной причины, чтобы очень-то протискиваться в храм. Тем более что, по старой еретической пословице, «где Бог, там и храм», и вон какое вокруг благорастворение воздухов, и какие Божьи лампады в небе.
Там-сям разговаривали: о весне, о том, как поправились озимые, и о том, в чем благолепие литургии Великой субботы и в чем ее отличие от благолепия литургии пасхальной.
Алесь привязал коня к ограде и медленно пошел через толпу к главной аллее.
Пробиваясь через толпу, он улыбался. Воспитанный старым Вежей, Алесь никогда не задумывался о сути обрядов. В гимназии приходилось исполнять. Можно с ними, можно и без них. И теперь его трогало скорее не то, ради чего люди собрались здесь, а сами люди и то, что они собрались.
Вот знатоки. Один тихо тянет «лицы ангельстии», вытягивая шею и сладчайшим образом заводя под лоб глаза. Остальные стоят и смотрят ему в рот... Вот искривленный рот бабушки... Белоголовый мужик стоит на коленях, словно перед плахой, безнадежно свесив голову...
Плачет, горькими слезами заливается баба в повойнике.
— Чего ты?
— Да ка-ак не плакать... Пла-ащаницу сейчас в алтарь понесут. Сорок дней он, батюшка, по земле ходить будет... Видеть будет всех, все наше... видеть.
Стайка девчат и парни вокруг нее. Явно ждут христосования.
А вот девушка в синей с золотом стародавней шали. Стоит, скрестив руки. Личико закинуто вверх, рот приоткрыт. Слушает, а в огромных глазах — слезы... Ударяется, побивается головой о землю какой-то молодой шляхтич. Стал на колени, и такое, видимо, неутешное горе, что содрогаются плечи.
— Не побивайся так. Не надо.
Алесь шел — и словно все люди проплывали, вставали перед ним. И от внезапной любви к ним, умиления и большой жалости у него что-то дрожало в горле.
Бледный, с изнуренным лицом и бескровными губами, он шел ближе и ближе к отворенной двери, к сводчатому оранжевому пятну, откуда долетали песнопения.
Кто-то осторожно взял его за плечо. Оглянулся — Кондрат Когут. Светло-синие, с добрым лукавством глаза.
— Юж по вшисткем, — иронически произнес Кондрат, — по мши и по казаню.
— Здорово, братец, — обрадовался Алесь.
— Здорово. Идем со мною. Наши там.
Когуты-младшие примостились немного в стороне от аллеи, не стали протискиваться за
