Колосья под серпом твоим - Владимир Семёнович Короткевич
Поэтому он не знал, почему холодные глаза Сабины теплеют, когда она смотрит на него, и в такие минуты чувствовал себя неловко.
Все было закончено, и он долбал сам себя, что не желает прежнего, что оно не нужно ему, что он больше не любит. Лгал сам себе, но заставлял себя забыть.
И все равно в такие мгновения он, даже проводя Сабину к дому Таркайлов, внезапно умолкал и смотрел в безграничные ноздреватые снега — и сквозь них — незрячим широким взором.
Ей хотелось спросить: «Где ты?», — но она только внутренне сгибалась, с болью понимая, что он рядом и не рядом и рядом никогда не будет.
Умная и ироничная девушка ощутила, что этот парень, которому явно не было до нее никакого дела, принес, явившись в их дом, великую беду для нее.
Потому что она обнаружила, неожиданно для себя, где-то в недрах своего существа, теплый огонек приязни. Только к нему. К тому, кому он никогда не будет нужен.
Изувеченная воспитанием, холодными дортуарами и холодными, как лед колоннами актового зала дворянского института (а он лучше всего убивает доверие, добрые чувства и человечность), она вдруг поняла, что иногда на свете бывает и что-то иное, то, чему не учили ни младших, ни пепиньерок.
Чему их действительно учили? Старшие — обожанию лысого учителя изящной словесности или священника; классные дамы, которых на пушечный выстрел нельзя было подпускать к юным душам, — вражескому отношению ко всей сильной половине человеческого рода. Мать она не помнила. И на почве обиды, холода и мерзости официального воспитания в институте вырос дичок с безукоризненными манерами, деревце изо льда, человек, которому не было дела до всех других людей и их теплоты и у которого был только острый и холодный ум, чтобы не растеряться и не погибнуть в этом вражеском и холодном мире.
Война против всех. Война до последнего. Война, прикрытая расчетливым и холодным поведением, вежливостью, зоркостью, ядом. Война, в которой все средства были хороши.
Ей впервые не хотелось этого, а он не замечал.
И тогда, думая, что разлука лучше всего поможет, она отпросилась у дядей — пока не закончат в новом поселке дом для нее — уехать отсюда. В Петербург. Они вынуждены были позволить. И Сабина на некоторое время исчезла из глаз Алеся. Неожиданно, так, как и появилась. Оба не думали, что жизнь столкнет их, да и как еще столкнет
За день до отъезда Сабины явился в Загорщину Мстислав Маевский, изнервничавшийся до последнего: дошли слухи о прогулках Алеся.
Пострижные братья сидели на длинной тахте. Белокурый Мстислав с едва скрываемой гримасой страшного отвращения курил отцовскую сигару. Голос, обычно такой приятный, зазвучал грубо, когда он наконец бросил первое слово:
— Утешился?
— Почему нет, — холодно ответил Алесь.
— Поздравляю, — не унимался Мстислав. — Память кошачья... Если ты и с друзьями так...
— С друзьями не так.
Сердце Алеся падало от жалости. Но поделать ничего было нельзя.
— Связался с Таркайлами, — продолжал Мстислав. — А ты знаешь, что о них говорят? Ты знаешь, кто они? Эти любители старины, эти святые да божьи старозаветные шляхтичи — они горло за свои деньги перервать готовы. У них вместо сердца — калита, вместо мозга — калита. Они из тех страшненьких, которые добры-добры к человеку, просто хоть ты их к чирью прикладывай... вплоть до того времени, пока дело не дойдет до их интересов. И тут они — убьют вчерашнего друга.
— Если «связался» означает «один раз побывал в доме», я действительно «связался».
— Угу, — отметил Мстислав, — и каждый раз вас конных видят. Вдвоем. От Брониборского бывших клиньев до поворота к Таркайлам. Черт полсвета обежал, пока вас не нашел да друг к другу не толкнул.
Алесь улыбнулся.
— Надо ведь и черта уважить, если ему столько бегать довелось.
— Что ж, — согласился Мстислав, — как себе хочешь. Просто еще и эти слухи дошли до Раубичей.
— Ну и что? Разве там еще кто-то интересуется мною?
— Я думаю, до этого вас еще можно было помирить. Раубич тоже отошел немного. Понял, что все это не более чем грязные сплетни.
— Откуда это он вдруг таким умным стал?
— С ним Бискупович говорил. Серьезно. После твоей речи. А тут ты с Сабиной. Держал ты себя просто как мальчишка. Слухи дошли до Михалины. Все, видимо, из того же источника, знают...
— Что?
— ...что ты якобы отдал пустошь по такой дешевой цене, так как надеешься в скором времени породниться с Таркайлами... И якобы с паном Юрием давно договорено и его согласие есть, так как он слова не сказал насчет арендной платы, предложенной тебе.
Алесь побледнел.
— Как?
— «На вечные времена», — пояснил Мстислав. — «С условием постройки хранилищ...» Сейчас даже те, которые верили насчет того, что ты с Геленой невиновны, — молчат.
У Загорского перехватило дыхание. Удар был рассчитан и страшен. Он вскочил с места.
— Я ведь ничего!.. Она завтра...
Он осекся. Все равно ничего нельзя было объяснить людям, которые не верили ему, а верили надоедливой клевете.
Он не понимал лишь, что тут не только честь, но еще и оскорбленное самолюбие Франса и его отвергнутая любовь, и еще злопыхательство других, и неуравновешенность Майки, которой он был небезразличен, — а значит, обоснованность имела в себе элемент необоснованности.
— Пускай, — теперь гнев душил и его. — Черт с нею, если так. Медальон вернуть?
— Нет, — удивился Мстислав.
— И ладно. Я все равно не отдал бы. Сплетням обо мне поверила. Не хочу я таких... Не хочу!.. Не было у меня ничего с Сабиной... Но уж если они так — я на самой бедной девушке во всем Приднепровье женюсь... Простой, доброй...
Мстислав сидел серьезный: поверил Алесю.
— Ты погоди, — глухим голосом произнес он. — Ты сначала дождись свадьбы Майки.
Алесь щелкнул зубами и сел.
— С кем?
— С Ильей Ходанским... Если уж так легко отступился... Если она... — В голосе Мстислава прозвучало вдруг глубоко скрытое отчаяние. — Если вы оба... друг от друга... так легко.
— Как с Ходанским?
— Так, — Мстислав говорил это, словно его душил какой-то комок. — После вести об этой пустоши... она как деревянная ходила с неделю... Позавчера
