Том 5. Большое дело; Серьезная жизнь - Генрих Манн

— Что ты хочешь сказать? — Он, впрочем, не дал ей ответить. — Ты и то куда как бледна и худа. Они тут всякое над тобой вытворяли. Довольно! Мы сейчас уложим вещи и сегодня же вечером поедем домой!

— Не надо торопиться, — сказала Мария. — Если кто-нибудь вздумает отписать тебе все состояние, не так-то легко взять и отказаться! Адель ложится на операцию, — откладывать нельзя, а сердце у нее совсем сдало. Если она умрет, мы продадим ресторан и получим деньги на рыболовное дело. Тогда твои родные будут смотреть на меня совсем другими глазами.

— Когда операция?

— Во вторник.

— Это не за горами, можно подождать. Но тогда ты уже со всем покончишь — все равно, получишь ты наследство или нет?

— Будь спокоен! — сказала Мария.

Но его опять взяло раздумье.

— Не верю я в эту историю. Сейчас Фуксиха в ссоре с Майером. Но как ты полагаешь, что она затеет, если выживет? Она опять восстановит Курта во всех правах, и мы получим отставку. Мне это было бы даже приятней. Все это не может принести нам счастья.

— Не будь суеверен! — сказала Мария. — Пойдем только вместе в «Гарем», Адель должна тебя видеть.

Адель встретила моряка очень благосклонно, заявила, что рада видеть его вновь у себя. Спела в его честь «Зов ребенка». Курт сидел с Минго за столом и подпаивал его. Он шепнул ему на ухо:

— Это про Марию, если ты сам не изволил заметить.

Минго сперва остолбенел. Он уже изрядно нагрузился. Потом хватил по столу кулаком и громко сказал:

— Надо прикончить старую образину!

Слова его слышали многие, в том числе и шпик из уголовного розыска. Курт знал, что тот торчит поблизости.

Минго с вызывающим видом прошел через зал. Он хотел съездить по одной ухмыляющейся физиономии и хотел потребовать к ответу Адель. Но та сейчас же после выступления скрылась; может быть, ее предупредили, а может быть, просто почувствовала упадок сил, как это часто с ней теперь бывало.

Когда они вдвоем пили кофе, Мария спросила друга:

— Неужели ты не можешь обходиться разумно с такими людьми? — Она хотела сказать: «осторожно и мягко».

Он сказал боязливо:

— Лишь бы песня не докатилась до Вармсдорфа!

Мария возразила:

— Пока докатится, мы станем богаты, и тогда нам не поставят ее в укор. Поэтому ты должен держаться с Аделью любезней.

Но это-то его и не устраивало. Он даже отказался пойти в «Гарем». Стало скучно, он хотел уже лечь спать и все-таки поздно вечером сдался и пошел. Одновременно появилась и Адель. Дома она лежала, но к подсчету кассы, несмотря ни на что, была на месте. Она сказала:

— Моряк, не смотрите букой! — и уселась с ним в стороне. — Ты мне нравишься, моряк, — объявила она и положила сверкающую руку ему на плечо. — Будь я на десять лет моложе — да что я говорю! — еще прошлой зимой между нами, наверное, было бы кое-что. Я шучу, — шепнула она, чтоб он не расшумелся. — А всерьез ты должен мне обещать, что будешь всегда любить Марию. Обещай это именно мне и погляди, какие у них лица.

Все женщины искоса на них посматривали, кроме Марии. Курт повернулся спиной, но наблюдал за столиком в карманное зеркальце. Он принялся покрывать лицо желто-розовой пудрой; в последнее время оно сделалось у него таким бледным, что его самого пробирала жуть; а на какие мысли могло бы оно навести других? Когда заговаривала Адель, пуховка в его руке останавливалась.

Ее глаза снова загорелись блеском при мысли, что она еще держит любовника в страхе. У нее власть и сила, она еще живет. Обратившись к Минго, она сказала:

— Люди думают, если умер человек, значит мертв. Я никогда не умру вполне, мой мальчик. Швандер тоже не вполне умер, потому что я его боюсь.

— Кто такой Швандер? — спросил Минго.

— Человек, который был когда-то сутенером. И там сидит еще другой, который пойдет той же дорожкой; это зависит только от меня, от Адели. Я все могу!

— Что ты можешь? — спросил Курт в зеркало.

Адель испугалась. Живительная щекотка, которую во время разговора она ощущала в своем измученном теле, вдруг исчезла. Женщина грузно поднялась, чтобы пойти навстречу недоброй ночи со своим любовником.

Последние три дня прошли в парализующей духоте; все чувствовали ее, стоило большого труда не показывать посетителям озабоченного лица. Только Мария оставалась безучастной. Она говорила своим постоянным клиентам, в том числе и Бойерлейну:

— Патрон собирается играть в уголовном фильме. Только никому об этом не рассказывайте. Он уже совсем вошел в роль. — Скажет и рассмеется коротким смешком.

Каждый вечер Курт делал ей выговор из-за какого-нибудь мнимого упущения. Его единственной целью было привлечь на себя ее внимание. Она глядела на него минуту и качала головой. Это могло служить указанием: «Еще ничего не случилось». Или просто значило: «Чем ты так встревожен?»

Минго сидел, уставившись в стакан. Столкновения Марии с Куртом от него не укрылись. Он каждый раз ниже опускал голову. Глухое чувство толкало его вскочить и позвать на помощь. Но с ужасом сознавал он, что во всем бойко шумящем зале никто его не понял бы. Конец недели, оживление, — а он привел бы из полицейского участка, что здесь напротив, двух шуцманов, пробился бы с ними через публику и потребовал бы: «Арестуйте!» Но кого? Минго смотрел в стакан, и холод пробегал у него по спине.

Одна Нина обратилась к нему с советом. Она выразила свое беспокойство о его девочке и даже опасения.

— Потребуйте, чтоб Марии дали расчет! Вы вправе — вы ее жених. Выставьте причиной, что патрон к ней придирается. Дайте ему пощечину. Уйдите со скандалом и не отпускайте от себя Марию! Я сама объявила Адели, что с первого ухожу, и я буду рада вырваться отсюда. — Она подсчитала — До первого еще девять дней. Доживем ли?

Минго заметил, что у нее разложены карты.

— Что-нибудь вычитали по ним? — Он рассмеялся слишком бойко.

— Нет, — сказала Нина и также засмеялась.

Разговор о расчете Адель сама ему облегчила. В воскресенье днем она зашла к молодым людям в их пансион.

— Вы мне нужны только еще на завтрашний день, — заявила она. — Мое истинное завещание, наконец, готово по всем статьям. Я оставляю каждому из вас половину, но если Мария выйдет за тебя замуж, она получит все целиком. Завтра мы пойдем втроем к нотариусу и уладим так, чтоб никто не мог оспаривать. Сегодня воскресенье, — соображала она, — день святой Цецилии, я спою на прощанье,