Том 5. Большое дело; Серьезная жизнь - Генрих Манн
— Сюда, наверх! — крикнул он с лестницы. — Привели слесаря?
Дверь взломали, но инспектор приказал полицейским подождать у входа, пока он не включит свет. Распоряжение оказалось правильным, потому что в темноте они угодили бы в кровь. Чтобы найти выключатель, каждый, кто бы ни вошел, неизбежно наткнулся бы на стол, стоявший сбоку у самой двери; между тем и стол и лежавшая на нем груда платьев были залиты кровью, плавали в крови. Инспектор, пятидесятилетний человек, некогда стаявший шуцманом здесь, на углу, нагнулся посмотреть: свисавшие платья прикрывали то, что лежало за столом на полу. Взглянув, он повернулся к своим людям, и лицо его стало вдруг таким же белым, как его седые волосы. Он сказал:
— Так гнусно работают только дилетанты!
Потом он заметил, что в комнате холодно и окно открыто настежь. Кровавые следы по наружной стене указывали, что преступник выбрался на пожарную лестницу и по ней спустился на слабо освещенный двор. Далеко ли успел он уйти? При своей неумелой работе он несомненно пришел в такой вид, что первый же полицейский его задержит. Нет! Неверно! Там, в углу, мокрое от крови, лежит платье, которое было на нем во время работы. Инспектор узнал это платье, равно как и шляпу.
Найденного было достаточно; он вышел из раздевалки и поставил перед дверью караул. Спустившись в зал, он спросил заведующего:
— Все еще не явился? Так, отлично. Господа, я вас больше не задерживаю, — объявил он гостям, которые уже не толпились и не шумели, а собирались немыми, раздраженными группами. — Мы должны только установить ваши имена, поскольку они нам еще не известны; только господина адвоката Бойерлейна прошу остаться в нашем распоряжении.
Остальное он предоставил своим подчиненным. Сам же он пересек улицу и позвонил из полиции в уголовный розыск комиссару Киршу. Закончив свой отчет и не получая ответа, он добавил:
— Я думаю, господин комиссар, что я исполнил свой долг. За три минуты до убийства я осмотрел место преступления. Этого… этого никто не мог предположить!
Он ничего не услышал, сообразил, наконец, что там повесили трубку, и тяжело опустился на стул.
Курт давно уже был у сестры. Он взял такси и каждый раз, как в глубь машины падал яркий свет, отирал лицо и оправлял одежду. Бесшумно добрался он до квартиры. Поднимаясь в темноте по лестнице, он ни с кем не встретился, и ему не пришлось стучать к Викки: дверь была полуоткрыта. Сестра тотчас же встала и вышла ему навстречу. В трех шагах друг от друга они оба остановились.
— О Курт! — тихо, с ужасом вскричала Викки.
Глаза его блуждали, лицо застыло; казалось, он вот-вот расплачется.
— Она довела тебя до этого! — были первые слова сестры. — Ты это совершил, потому что так хотела она!
Его беспокойные глаза ненадолго задержались на ней; они подтверждали: «Ничего нельзя было поделать, я иначе не мог».
— Если бы ты, несмотря ни на что, пришел сюда, Курт! Если бы ты хоть сегодня не дал мне лежать! Я бы тебя удержала! Что бы ни встало между нами, я — Викки, ты — Курт!
Она говорила до ужаса проникновенно, все ее существо раскрывалось навстречу брату! При первых ее словах он поднял плечи, при последних разразился слезами. Он скулил, повизгивал и всхлипывал без конца — и все это на коленях, в обе ладони. Викки между тем подходила поочередно к каждой двери, поворачивала ключ, задвигала задвижку.
— Я не хотела верить, хотя могла все рассчитать заранее, — говорила она, делая свое дело. — Столько злобы я не могла предположить… даже в Марии! — Она вернулась к нему и, взяв за обе руки, подняла его с полу. — Взгляни, наконец, на меня! Здесь тебя никто не съест. Что же теперь делать?
Он овладел собой настолько, чтобы скорчить гримасу, и выразил ею то неизбежное, что легко было предугадать.
— Нет! — крикнула тоном приказания Викки.
Он напряженно скривил лицо, чтобы еще раз изобразить на нем иронию.
— Мы и этого не будем принимать всерьез? — спросил он.
— Нет, Курт, на этот раз примем всерьез — вполне всерьез! Мы приложим все силы! — Она выпрямилась и задрожала от напряженного усилия воли.
Курт затаил дыхание, — без его участия ее мужество переливалось в него. Он крикнул самому себе: «Мне нельзя распускать свои нервы». Но к этому времени он уже крепко держал себя в руках. Он видел перед собою смуглое лицо сестры и знал, как бело его собственное лицо. Их взгляды скрестились, и он видел, что к его щекам приливает кровь.
— Скажи мне все!
Она положила руки ему на плечи и так слушала его. Наконец она объявила:
— На Минго падает не меньше подозрений, чем на тебя.
Курт перебил ее:
— Больше! Недавно он крикнул на весь ресторан, что старуху пора прикончить.
— Во всяком случае, он бежал… с Марией, и этим она себя выдала с головой! Как точно она все подвела! Но все-таки кое в чем просчиталась, иначе Минго не полез бы в темную комнату. Она учла, что ты погасишь в комнате свет. Кто-то непременно должен был там испачкаться в крови, только не ее Минго. Кто-то другой. Но кто же? Знаешь кто? — прокричала она. — Бойерлейн! Тогда мы все оказались бы замешаны и она поймала бы нас всех.
— Мы были дети, — уронил Курт. Деяния Марии вдруг поразили его сильнее, чем его собственные.
Сестра ему напомнила:
— А меня она довела до того, что мне пришлось в нее выстрелить.
— Она одна принудила меня к моему поступку. Из-за нее человек теряет рассудок.
— За мною не было вины. Нет и за тобой.
— Мы невиновны! — поклялись они друг другу, подхваченные волной страсти, смешав дыханье.
Вдруг их лица сблизились в поцелуе. Бесконечно длился этот поцелуй, они закрыли глаза, оба полные их общей судьбой. «Мы снова нашли себя! Теперь мы уже не давим друг друга и мы не две половинки. Впервые жизнь становится серьезна до конца. Мы близнецы, и мы одни на свете, скованные цепью, пойманные безысходно, на крайней черте. Но вот мы целуемся — и обретаем силу. Это — любовь. Она не смогла перейти в ненависть и остается, как была, нашей единственной любовью».
Утвердив это, брат и сестра стали деловиты и кратки.
— Будем защищаться.
— Бойерлейн не приходит. Его, видно, задержали в полиции. Он заподозрен в соучастии.
— И хорошо. Он стал
