Том 5. Большое дело; Серьезная жизнь - Генрих Манн
Когда она пришла домой, Курт метался в шелковом халате по всем четырем комнатам. Он был взбешен.
— Тебя-то я и жду! — крикнул он навстречу Адели и изогнулся для прыжка.
— Хорошо, что ты не пришел в «Гарем». Там была полиция. Они вышвырнули вон твоего зятя, Бойерлейна.
— Ты свое дело знаешь. — Он стал подозрительно спокоен. — К тебе захаживает полиция и Бойерлейн, а что ты сделала с Марией?
— С ней ничего не случилось. Людей все еще влечет к ней любопытство, но долго так тянуться не может. Ни кровинки в лице, и в голове заскок.
— Твоя работа! Кто похитил у нее сына? А ты еще поешь «Зов ребенка». И как поешь! Удивляюсь, что никто в тебя не выстрелит!
— Публика больше понимает в искусстве, чем ты.
— Омерзительно! — сказал он и закрыл глаза. Он стал иссера-бледен. — Ты надоела мне до тошноты! — заявил он и покосился на ее живот.
— Как ты меня ненавидишь! — Слова эти вырвались у Адели вздохом; но она была рада хоть ненависти, раз уж ее больше не любят.
Курт прочел это на ее лице и ответил угрожающе:
— Я потерял Марию!
— Так, значит, ты считал, что она твоя?
— Да, покуда у нее был мой ребенок. Ты его похитила, и вслед за тем его у нее отобрали.
— Курт! Это Викки. Во всем виновата Викки. Не смотри на меня так!
Адели стало страшно, она отступила за кровать. Пока она снимала с себя платье, он вышел. Она долго прислушивалась, но он не возвращался. Тогда она прокралась следом за ним в соседнюю комнату; он лежал на диване и спал.
Адель не находила покоя. Вместо сна пришло, наконец, какое-то смятенное оцепенение, но тотчас она в испуге очнулась. Свет горел на все рожки. Курт стоял в стороне и смотрел на нее задумчиво, он и не заметил, что она проснулась.
— Что ты хотел сделать сейчас? — спросила старая Адель и съежилась под одеялом, как девочка.
Не ответив, он вышел из комнаты.
Около полудня они в полном согласии позавтракали. Даже относительно Марии они пришли к единодушному выводу, что болезнь, вероятно, долгое время назревала в ней, пока, наконец, не прорвалась. Курт рассказал о хибарке, где протекало детство Марии, о нужде, давившей многодетную семью.
— Я родилась на свет в винограднике, — сказала Адель. — У меня ни в чем не было недостатка. Лучшее средство, чтобы дети были крепкие, это — красное вино. — И не переводя дыхания, она спросила — Мария очень меня ненавидит? Я не могу в ней разобраться. Чего она хочет?
— Всех нас потопить, и это ей удастся, — заявил Курт, снова помрачнев.
— Ради бога, Курт, не воображай разных ужасов!
Что, собственно, случилось? Прелестная Мария со временем поправится и вернется к своему милому. Адель между тем похоронят на берегу Рейна: ты должен будешь меня туда перевезти, — это значится в завещании.
Он ничего ей не обещал, но и Адель тут же позабыла про могилу на Рейне. Ее внимание переключилось на осмотр спальни.
— Мы поставим здесь тахту, — решила она. — Кровать сейчас немыслима. Тахта должна быть в ширину такая же, как в длину, и будет стоять посреди комнаты на возвышении. И все-таки мы будем лежать не выше чем на полметра от пола.
Курт закурил папиросу.
— Если б я мог сегодня же вылечить Марию! Мне бы только вернуть те отношения, какие были между нами раньше, — право, не так это много. Но я ради этого готов разорвать твое завещание.
— Не делай глупостей! Кто тебе помешает впоследствии жить с Марией? Завещания здесь во всяком случае бессильны. Но тогда вам обоим деньги будут не в радость — или по крайней мере ей. Учись на примере Адели! Нельзя позволять себя эксплуатировать, это кончается дурно. Я… я получила предостережение… да, предостережение… — повторила она несколько раз про себя, потому что и ее мысли неотвратимо возвращались по кругу все к тому же.
Несчастная отважилась на последнюю попытку проявить показное легкомыслие.
— Я еще здесь, а ты уже не считаешь нужным стесняться и обманываешь меня с балериной Нейман. Я видела, как ты в раздевалке стягивал с нее платье. — При этом она не без нежности толкнула его локтем.
Но он вскочил со стула, сжал кулаки.
— Не бей меня! — застонала Адель.
Растерянная, потрясенная действием своих слов, она глядела украдкой в его одичалые глаза, на скривленный рот с острыми зубами, — правая половина лица перекосилась. Минутой позже он хлопнул дверью в прихожей.
Целый час он бегал по улицам, не замечая даже контор тотализатора. Он охотно поехал бы в приют навестить сына, но в это время дня он застал бы там мать, а Курт избегал встречи. Не любил он женщину, неожиданно сделавшуюся из крестьянки слишком благородной. «Нет, «благородная» — не то слово. Правильней сказать — «чуждой», может быть даже «астральным телом», или как это там говорится. Я могу любить всех женщин, всех до одной, даже Адель; почему же не полюбить мне призрак? Да, но он не должен быть Марией!» Курт впервые оплакивал уходящую любовь, и так тягостно было у него на душе, точно он отрывал самого себя от собственного тела.
Наконец он все-таки сел в пригородный поезд. Мария между тем как раз этот час должна была провести подле своего ребенка. Ей не во всякое время давали пропуск. К тому же приходилось мириться с присутствием няньки, матери предоставлялось только право смотреть, как Ми кормят и одевают. «Ми», — говорила она и ждала, как милостыни, чтоб он улыбнулся ей или схватил за палец ручонками, которые когда-то обвивались вокруг ее шеи так часто, как она того хотела.
Она глядела, а сама была далеко. Смутные овладели ею помыслы — воспоминания и предчувствия, возникавшие только здесь, при виде ребенка. Обычно Мария безучастно шла навстречу неизвестности. А здесь, перед маленькой кроваткой, пробуждалось сознание. Образы Викки и других, ей одной лишь видимые, толпились здесь; обычно они не осаждали ее так нестерпимо-назойливо; и Марию охватила ненависть. Что бы кто ни сделал, пусть давно, все стало настоящим, вся связь событий, — ожило даже то, что таилось в былых намерениях и решениях Марии. На нее обрушилось все сразу как волна. Мария захлебывалась, вскипавшая кровь душила ее, хмель ненависти подкосил ей ноги.
Нянька уставилась
