Том 5. Большое дело; Серьезная жизнь - Генрих Манн
— Но при этом всегда мила. Смотришь на нее — и сердце болит, — призналась Нина; потому что она сохранила доброе сердце, хотя неоправданная популярность Марии была ей невыгодна, как и всем другим буфетчицам.
Впрочем, по совести говоря, получалась даже и выгода; наплыв публики был настолько велик, что каждой из девиц достаточно перепадало. Нине, внушавшей всем наибольшее доверие, приходилось даже обслуживать именитых гостей. Они годами не показывались в «Гареме», а теперь заразились общим любопытством и, не решаясь подступиться к Марии, заводили разговор с Ниной, которую каждый встречал когда-то в прошлом. Смутно помнила она и грузного, толстощекого господина, который вечером второго ноября, в день поминовения всех усопших, очень много выпил у нее разных вин. Он ни разу не сделал попытки приблизиться к осаждаемой со всех сторон Марии, но не спускал с нее глаз. У него была презабавная лысина на самой макушке, окруженная кудельками. Держался он осмотрительно и был все время как на пружинах.
— Там, в нише, сидит человек из полиции, — сказал он.
Нина, понятно, стала отрицать, спасая добрую славу бара, но ей было слишком хорошо известно, что в толпе гостей всегда присутствует наблюдатель; иногда она даже узнавала его по прежнему опыту. Впрочем, грузный господин пил дальше как ни в чем не бывало и вел беседу. Если Нина была занята другими, он все-таки продолжал говорить. Время от времени он вставал, проходил в тот конец зала, но вскоре опять возвращался и залезал на свой табурет.
Он поведал Нине, что он — человек твердых решений. Сперва он принял за правило оставаться верным жене, что бы та ни вытворяла. Но теперь он решил начать новую жизнь. Это уже известно полиции, чем и объясняется ее присутствие здесь. Но кто же та, с кем влечет его начать новую жизнь? Мария.
— Так вы знаете Марию? — спросила Нина.
— Долгое время она жила двойною жизнью. Днем она носила шерстяные чулки. Настанет время, и я возвращусь с нею в среду простых людей. Мой отец был бедный церковный служитель, он брал на чай.
Гость громко икнул и втиснул Нине в руку банкнот. Вдруг он всем своим грузным телом ринулся на человека, которого считал агентом уголовного розыска.
— Мне надоело, что меня подозревают без причины, — заявил он, пыхтя и напирая. — Я дам вам, наконец, основания!
Рядом с ним его противник казался маленьким и щуплым, тем разительней была проявленная им сила. Грузный господин растянулся во весь рост на площадке для танцев так быстро, что танцоры едва успели посторониться. Швейцар и рассыльные вынесли его под музыку к его машине, стоявшей у входа. Агент сказал Адели:
— Деньги вы получите, не беспокойтесь. Но я хочу обратить ваше внимание на одну мелочь, он тут еще кое-что учинил. — И агент указал ей, что на пяти-шести столах все спички стояли в спичечницах обгорелые. — Он везде зажигал по спичке и, не гася, всовывал обратно. Я могу выступить свидетелем. Мы ничего не будем иметь против, если вы предъявите иск. Впрочем, как вам угодно. Дело незначительное — хоть и не каждый ведет себя подобным образом. Но если вы предъявите иск, мы это используем в другом отношении.
— А кто такой этот господин? — спросила Нина.
Агент посмотрел на Адель, но та владела своим лицом.
— Ах так, вы тоже не знаете? — сказал он.
Тогда Мария склонилась над стойкой.
— Адвокат Бойерлейн, — сказала она спокойно. — Он непременно должен был тоже вмешаться.
— Почему? — спросила Нина.
Мария ответила:
— Ты сама прочитала по картам: досада в доме в утренний час.
— Вздор! Сейчас скоро рассветет, пора идти спать. Все уже ушли, даже тот человек из полиции.
— И Курт, — услышали они шепот Адели.
Постаревшая после этих взвинченных часов, она упала на диван и вслух, но лишь для себя одной, высказывала свое горе:
— День поминовения всех усопших. Курт идет своей дорогой, а я еще живу!
Она кликнула Марию, остальные служащие попрощались.
— Мария, — начала Адель, — дальше я не желаю терпеть. Ты должна уйти. Я даю тебе расчет.
— Ты не можешь меня уволить.
Мария в первый раз обратилась к ней на «ты», но хозяйка этого даже не заметила.
— Ты у меня в руках. Ни один ресторан тебя не примет, если я скажу, что из-за тебя здесь дежурит полиция.
— Ты права, шпики тогда отсюда исчезнут, но и Курт тоже. И ты это знаешь.
— Мне все равно, — пробормотала Адель и еще тяжелей осела.
— Он даже завещание забудет и уйдет от тебя.
— Для меня это было бы самое лучшее. К сожалению, это не так.
Мария тоже помнила, что дело обстоит иначе. Вместе с завещанием Адель подписала свой смертный приговор — все равно как и почему. Такое сложилось тогда впечатление; сегодня Мария ни в чем не разбиралась ясно. У нее не было настоящего, и все в действительности было так, как представлялось другим. Мария отсутствовала, хотя и действовала здесь. Ею двигали старые побуждения, и она сама себе удивлялась, что продолжает шагать вперед, как некая стихия.
Адель покачала головой.
— Я решила изменить завещание. Сперва я думала о Радлауфе и Лотте; если они поведут дело, им не нужно будет платить аккомпаниатору. Но разве я здесь для того, чтобы дарить новое счастье людям, которым и без того везет? Мария, допустим, ты — моя наследница; что ты стала бы делать?
— Все, что захотела бы.
— Конечно, тебе я даже не запретила бы взять в сожители Курта. Но ты сама поостереглась бы.
— Кто знает!
— И о своем моряке ты не можешь думать всерьез. Мой тебе совет: продай «Гарем» и выходи замуж за Бойерлейна! Тогда ты отомстишь Викки — и я не буду больше бояться Курта.
— Потому что ты уже мертва, — уронила Мария, словно говоря о самой безразличной вещи.
Адель немного оживилась и сказала нечто неожиданное, но, может быть, она выразилась так только фигурально.
— Сперва я спою вам здесь еще одну песенку.
У нее это вырвалось само собой. Она не могла думать о своем конце. Она говорила: «смерть», «страх», «завещание», но подлинной мыслью ее было только то, что она залезает в долги и это удерживает ее на земле. Она намеренно обременяла долгами процветающий «Гарем», вместо того чтобы ликвидировать другие два предприятия, не доводя их до краха. Ее
