Колосья под серпом твоим - Владимир Семёнович Короткевич
И внезапно как наваждение овладело им. Именно в ту секунду, когда она полусонно вздохнула:
— Ну вот, сейчас хорошо. Я усну сейчас.
Промурлыкала и утихла. Оставила его одного.
Наваждение возрастало, возрастало. Оно затопило, наконец весь мир. Он ощущал, что не может без нее. Он не знал, как быть, он ощущал: надвигается что-то угрожающее, страшное, последнее. Он смотрел на нее, видел сомкнутые глаза, длинные pecницы, слышал тихое дыхание. И что-то колотило его, и он ощущал, что умирает.
Когда он придвинулся ближе, она что-то мурлыкнула во сне и доверчиво прижалась к нему.
И тут он понял, что не может, не должен предаться во влияние этому неизвестному, за которым конец всему, он не может предать, обмануть, выдать ему ее, беспомощную, и самого себя. Он ощущал, что навсегда перестал бы уважать себя, что обманул и растоптал бы самое лучшее, что было дано кем-то ему и ей.
Но от этого горе его не было меньше.
— Боже, освободи меня... Освободи меня... Освободи...
Наваждение угасало и не угасало в мучительной боли. И он изнывал за ней, но что, что было делать...
За щелистыми стенками опять возник непонятный шум, а вместе с ним — голоса.
«Откуда?»
Он осторожно подполз к стенке.
Следующая синяя молния вырвала из тьмы то, чего они не видели из-за сеновала, когда подъезжали к нему. Так как сеновал стоял в самом узком месте прогалины, закрывая все остальное.
Алесь увидел маленький прудик, плотину и аксамитную крышу мельнички. Совсем недалеко. Саженях в пятидесяти. Значит, шум мельничного колеса заглушила стена дождя.
Тропа, по которой они выехали к сеновалу, имела продолжение на другую сторону. Тут одно ответвление ее шло к мельнице, а второе исчезало в лесу. И на перекрестке... он заметил это при другом сполохе молнии... стояли два человека. Высокая женщина в черной шали и старик в белом, по всему видно — нищий.
Вода заливала все между стволами, и когда следующая молния секанула темень, все между деревьев и на лужке вспыхнуло. Словно землю залили расплавленным серебром.
Старик стоял, прикрыв полой свитки лиру. Длинные усы падали ниже бороды.
«Где это мы? — подумал Алесь. — Не иначе это мельница Покивача».
— Пойдешь этой тропой, — говорила женщина властно. — Берегом Папороти сейчас нельзя. Там две кладки низкие. Их залило. Да тут даже ближе. Через час выйдешь к Днепру.
И показала рукою в чащу.
— Прощай и извини. Нужда настоятельная. Лопаты тебя и согреют, и накормят, и отплатят за все. Да и я не забуду. Не первый раз, слава богу, помогаем.
— Да уж.
— Барколабовским, когда будешь там, передай: ходить пока не надо. Скажи: волчьи кра́сы в августе... А Лопатам скажи: на определенной хоромине скоро красный Будимир заскачет, серенького Варгана к кудрявым божьим овцам пустит.
— Хорошо.
— Потому что, передай, тот, кто надо, сбежал. С того места сбежал, где люди шишки едят, а в бочке плавают... Ну, ступай.
Женщина трижды поцеловалась с нищим. Следующий всплеск озарил белую фигуру, входившую в лес, и черную большую фигуру женщины, которая прямиком шагала к мельнице...
Алесь возвратился на свое место и, прильнув к Майке, начал думать. Куда-то исчезли и ужас, и наваждение. Он просто ощущал ее рядом с собою, слушал ее тихие вздохи и боялся за нее, так как чувствовал, что вокруг царит опасность, что в этом лесу и этой мельнице властвует, живет и крадется к сеновалу что-то неладное и угрожающее. И он боялся за нее, так как чувствовал: она по-новому безмерно дорога ему. Стала такой после этой ночи ужаса и наваждения. Но ехать сразу тоже было нельзя. Они нагонят нищего на лесной тропе, испугают его и этих людей, которые готовили какое-то свое темное дело. А за стенами дождь. Хочешь не хочешь, а следовало лежать.
И он лежал, не ощущая ничего, кроме безграничной нежности и доброты, которые даже не помещались в сердце.
А снаружи раскалывался, трепетал во вспышках, возникал и опять умирал в темени, рушился мир.
...Дождь, кажется, унялся. Алесь разбудил Майку и, закутанную, подсадил ее на Косюньку.
Направил коней на тропу, на которой исчез барколабовский старец.
Они ехали долго, так как Алесь все время сдерживал коней. Но каждой дороге бывает конец, и лес остался позади. Налево журчала Папоротъ, а перед ними, далеко, трепетали молнии в черных глубинах Днепра.
И тут, когда они считали, что спаслись, неимоверной силы удар разверз небо над их головой. Оглушенные, залитые слепящим светом, они не понимали, где они и что с ними. А когда раскрыли глаза — увидели, что Перун сбросил свой раскаленный молот прямо в большой сухой дуб, стоявший у дороги, в каких-то двадцати шагах от них.
Сухостойное дерево раскололось от верхушки и почти до корня, расщепилось немного и осталось стоять. А пламя залило дерево, словно лавою, и по расщелине полился вверх поток огня. Красный, плоский, спрятанный в черной расщелине, он походил на водопад, который бежит с подножья на вершину скалы...
Ревело и тянуло к тучам. Плыла в небо раскаленная огненная река.
Книга вторая
СЕКИРА ПРИ ДРЕВЕ
Уже и секира при корне дерев лежит: всякое дерево, не приносящее доброго плода, срубают и бросают в огонь.
Евангелие от Луки 3:9
I
Пришло Рождество. Сочельник. Накануне подвалило мокрого снежка, но за ночь подморозило, а утром нападал другой снег: глубокий, пушистый и сухой. С окон загорщинского дома падали на сугробы оранжевые пятна света. Укутанные ели стояли все теплые и густо, почти без просветов, засыпанные мягким белым снегом: смахивали на ночных сторожей.
Напротив крыльца стоял вылепленный Мстиславом снежный болван. Он был выше человека, и у него была самая смешная из всех болванов на земле спесивая морда.
Мстислав вылепил было болвану и грудь, но пришел герр Фельдбаух, непохвально посмотрел на эту вольность, покачал головой и собственноручно отредактировал болвана.
Снег. Ели. Снежный болван. Огоньки в окнах. Это напоминало бы рождественскую картинку, если бы не существовало в натуре.
Болван смотрел на дом высокомерно и горделиво. Он знал, что он наилучший из всех возможных болванов на земле. И он, конечно,
