Колосья под серпом твоим - Владимир Семёнович Короткевич
А в зеркале, между двух огней, она видела бесконечно повторенные, словно в длинном, изогнутом влево коридоре, свое бледное лицо и возбужденные тревожные глаза.
— Только он такой, тот, о ком думаешь, — шептала Тэкля. — Только с ним. Не отказывайся, все равно не получится. А век до-олгий...
— Годами долгий? — шепотом спросила она.
— Не знаю. Но на сто жизней, ясочка, хватит. Все тут, и горя со счастьицем полон мешок, и лапотная почта да склоки, и все-все.
— А кто раньше умрет?
— Кто? — голос Тэкли немного сел. — Это все равно. Все равно один без другого не сможет.
Пели бубенцы. Плыла перед полузакрытыми глазами равнина.
«Ну и пускай. И пускай умру даже я раньше. Он останется».
Так подумалось, и тогда она высоко подняла ресницы.
Над снежной бесконечной равниной, по которой плыли сани, алмазными иглами кололи глаза тысячи резких звезд.
Мстислав гнал переднюю тройку и вспоминал, как накануне ездили к Когутам в Озерище, как в просторной новой хате «женили Терешку» и Янька надела на него, наперекор всем обычаям, отцовскую шапку. Заметила, чертенок, что он не намеревается надеть ей на голову свою. И выбрала его сама.
А перед хатой, на улице, ярко пылал смолистый бадняк — пень с корнями огромной сосны, обложенный дровами. И хороводы извивались возле огня, который полыхал в черное небо. В багряном зареве казались розовыми белые свитки, валенки и магерки парней. Повойники женщин, когда хоровод сужался, внезапно наливались трепещущей краснотой. В каждых глазах дрожало пламя, и это было необыкновенно и страшновато.
За кругом стояли парни. Веселый Кондрат подошел к Алесю, помедлил, а потом, поняв, что Мстислав не собирается оставлять друга, видимо, решился и тихо спросил Загорского:
— Новость слышал?
— Нет.
— Кроер решил учинить сгон. Обмолотить все скирды.
— Подумаешь, новость... Денег, видимо, на пиршество не хватило...
— Вот ему и учинили пиршество, — заявил Кондрат.
— В чем дело? — спросил Мстислав.
— Вы ведь знаете, хлопцы, — пояснил Кондрат, — мужики на Кроера еще со времени пивощинской войнушки затаили злобу. Ну вот. Явились они на сгон, человек около сотни. Работают — как мокрое горит. Да вдруг из леса — шасть человек. В тулупе клочьями наверх, сам заросший. В руке медвежья фузея. «Трудитесь?» — спрашивает. «Трудимся». — «Помогаете?» — «Да». — «Чтобы людоед вас опять татарами попотчевал?» Мужики молчат... А тут к группке приказчик шагает: «Чего копошитесь, мямли?! Ну-ка за цепы, балдавешки!» Увидел человека — и даже побледнел. Человек к нему: «Аюц, свинья непаленая!» Приказчик пятиться. А тот ему: «Не дрожи, убивать пока что не буду. Мне твоя душа без надобности, свою имею. Только чтобы — эк-эк! — ноги твоей тут не было». Приказчик убегать. А человек к мужикам: «Что, мужики? Врагу помогаете? А ваш хлеб где? А слезы сиротские вам на сердце не упали? Влезли в свою мазню, да и сидите, трусы паршивые». Те молчат. Потом дед Груша осмелел: «Да подохнет ведь он скоро. Про волю слухи ходят. Кому это охота на драку нарываться? Чтобы опять железными бобами попотчевали? Чепуха тем временем. Себе дешевле. Не всей же хатой три дня барщину отрабатывать. Одной душою». Эх, как взвился человек. «Какой, — спрашивает, — душою? Твоей? А она ли у тебя, труха старая, есть, или на барщине сгнила?!» Мужики в глаза ему не смотрят. А он тогда: «Боитесь? Вали все на меня. Мне терять нечего». Да с огнивом под скирды. И тогда хлопцы за ним. Чтобы уж одним разом всю барщину закончить.
Кондрат улыбнулся.
— Так за час какой-то и пошабашили.
Алесь молчал. Смотрел на пеструю цепь.
— Тебе что, неинтересно? — спросил Кондрат.
— Почему, интересно.
— А кто человек — даже и не спрашиваешь.
— Я знаю, — спокойно пояснил Алесь. — Зачем мне спрашивать? Корчак сбежал с каторги. Помните, я вам рассказывал о сеновале Покивача? — спросил Алесь. — Ну, еще дуб сухой почти над нашей головою раскололо. Вот тогда и слышал.
— И никому не сказал? — удивился Мстислав. — Такого страха натерпевшись?
По лицу Алеся скакало красное зарево от бадняка. Загорский подумал, вздохнул и рассказал парням об услышанном разговоре.
— Потом, уже по дороге, я и догадался, какого Будимира они по чьей-то крыше пускать хотели. Этот дуб меня и навел на мысль. Будимир — тот, кто мир, свет будит. Петух.
— А Варган? — спросил Мстислав.
— Кот Варган. Дым. В каждую щель пролезет. Мягкий такой, ласковый. Огонь его выпустит — вот он и поползет к божьим овцам, к облакам... Я подумал, кто из округи еще в Сибири шишки ел с бесхлебицы? Ясно кто, один Корчак. Стало быть, он и сбежал.
— Голова у тебя, — удивился Кондрат.
— Когда это кто слышал, чтобы белорусский мужик просто слово сказал, если ему не хочется? — Алесь засмеялся от неожиданной мысли. — Погоди, мы еще доживем, что наша земля всему свету дипломатов давать будет. Ведь как скажет такой слово, то хоть ты его на сто нитей расплети и у каждой свой смысл. Научили, слава богу. Долго эта школа продолжалась. Четыреста лет.
— И ты мог молчать? — спросил Кондрат.
— Вы, хлопцы, меня с доверия не спускайте. Вы мне доверие, и я вам доверие. Ты мне, Кондрат, сколько раз непозволенное говорил — рявкнул я о нем кому-то? Так и я тебе. Мы братья. Нам надо все друг о друге знать. Так нам будет легче жить.
Загорский грустно улыбнулся.
— Я мужик, — тихо произнес он. — Я князь, но я и мужик. Возможно, меня тем дядькованьем несчастным сделали. Но я того несчастья никому не отдам. В нем мое счастье. Оно меня зрячим сделало. Вернуло к моему народу. К гонимому, к облаянному каждой собакой. И я теперь с ним, что бы ни случилось. По счастью и горе.
Хоровод тек мимо них, черный с одной стороны, ближайшей, багровый за бадняком.
— Мне повезло. Каждый смотрит со своей колокольни и только в свою, одну сторону. А в одной стороне правды нет. В моей же колокольне четыре окна прорубили, на все стороны. Разные люди постарались. Твой, Кондрат, дед — и я с той
