Колосья под серпом твоим - Владимир Семёнович Короткевич
Не знал болван, что со временем ледяное небо станет синим и по нему поплывут другие болваны, вылепленные неизвестно кем. Они будут такие ослепительно-белые, даже горячие. И ему вдруг нестерпимо, впервые за всю долгую снеговую жизнь, захочется не стоять на месте, а подняться к ним и быть таким же горячим и белым. И плавать и громоздиться вместе с ними.
Он сделает это. Но ничего не изменится, и люди, поднимая головы от серпа, будут говорить:
— Болваны какие сегодня. Лишь бы только не пошел дождь.
Его повлечет к братьям в небе, и он почувствует боль и слабость. А потом от него останется только кучка грязного снега, прутик и два уголька, былые глаза, которые, наверно, проследят еще его полет вверх.
Алесь стоял возле болвана без шубы и шапки и смотрел на него. Болван поглядывал на Алеся с оттенком презрения, и Алесь засмеялся — такое это было счастье: снега, оранжевые окна и болван. И, конечно, огоньки елки в окне зала. И то, что Майка здесь.
Он стоял так долго и уже немного замерз, когда услышал скрипение снега.
— Имя? — спросил голос.
— Алесь.
— Я шучу, — подходя, сказала Майка. — Ворожить рано. — Она ничего даже не накинула. Так и была в туфельках, с обнаженными руками и шеей.
— Глупышка, — ойкнул он. — Простудишься.
— Ничего не сделается, — засмеялась она.
Не зная, что делать, он обнял ее и попробовал прикрыть ее обнаженные руки своими.
— В дом, — скомандовал он. — Скорее в дом.
— Погоди, — бросила она. — Погоди. Тут хорошо.
Ближе прижалась к нему.
— Взбалмошная девчонка, — не унимался он.
Держал ее ладонями за плечи. А она согнула руки, и сейчас они были между нею и ним.
— В дом.
— Нет, — улыбнулась она. — Ему ведь не холодно.
— Он — снежный болван. Весною он пойдет к небесным болванам. А зимой вновь выпадет снегом, и из него вновь скачают болвана. Так он и будет век ходить в болванах... А ты человек. Мой человек.
Майка вздохнула и склонила голову ему на плечо. Алесь смотрел на ее лицо, бледное в синем свете звезд, и ему ничего не хотелось видеть, кроме него, холодного от мороза, но теплого такой глубокой внутренней теплотой.
Он ощутил это, приникнув губами к ее губам. Это был такой мучительный, такой длинный поцелуй, что ему показалось: сами снега и все вокруг затаило до боли дыхание.
Не видел он ни дома, ни того, что дверь на террасу отворилась и кто-то подошел к перилам, постоял так минуту, а потом торопливо вернулся в дом. Ему не было до этого дела.
Когда он на миг отрывал губы от ее губ, он видел только одно: резкую искру низко над землей, почти сразу за ее плечом.
Сиял над горизонтом ледяной, яростно-голубой Сириус.
...Когда они зашли в прихожую, юноши и девушки уже надевали шубы, шапки и копры, а те из парней, которые должны были ехать за кучеров, — высокие белые валенки или унты из волчьей шкуры.
— Майка, — ойкнула Анеля Мнишек, — замерзнешь!
Анеля была из тех некрасивых, но необычайно милых девушек, которые как будто и созданы для того, чтобы быть подвижницами при мужчинах — фанатиках своего дела. Тонехонькая, вся какая-то нежная и слабая. Рот виновато улыбается. Добрые голубые глаза тоже словно виноваты.
Майка подошла к ней и обняла холодными руками.
— Ой, мерзлая, — начала вырываться Анеля.
— Ах ты, мой «подопри плющ — он до неба дорастет», — ласкалась Майка. — Я совсем не мерзлая. Я просто... здоровалась со снеговиком.
Алесь обвел взором веселую компанию и вдруг заметил, что две пары глаз смотрят на него весьма сухо. Возле двери в гардеробную стояли, одетые уже, Франс Раубич и Илья Ходанский.
Ядвинька Клейна отвернулась ото всех и смотрела в окно. Свет жирандоли трепетал на ее пепельных волосах, собранных в высокую прическу. Личико было грустным.
И тогда Алесь, словно сквозь сон, вспомнил, как отворилась дверь на балюстраду, когда он и Михалина стояли возле болвана. Стало ясно, кто выходил.
Ядвиня, стало быть, сердилась на него. А эти двое тоже. Илья — за Майку, Франс — за Ядвиню.
...Сыпанули на веранду, а потом вниз, по лестнице, к саням, которые стояли уже на круге почета длинным полукольцом. Мстислав с Анелей и Янкой наперегонки с другими бросились к первой тройке. Бежали как одержимые.
— Хватай, кто что может! — кричал Маевский.
Он бросился на козлы прямо животом, и через минуту резкий всплеск колокольчиков разорвал тишину. Отдаляясь, они пели все более неистово. Первая тройка исчезла в аллее.
Алесь не спешил. Он усадил Майку в четвертые сани, закутал ее ноги медвежьей попоной и протянул вожжи на свободное место рядом с ней: собирался ехать без возницы. И тут, издалека, он увидел, что у Ядвиньки и Франса случилось что-то неприятное. Франс подошел к ее саням, где сидел на козлах далекий гость Всеслав Грима, особенно неуклюжий в волчьей шубе, и сказал что-то. Губы кукольного наивного ротика Ядвини сжались. Она отрицательно покачала головой.
Франс резко крутнулся и пошел вдоль цепи саней.
— Братец, к нам, — предложил ему Алесь.
Франс не ответил, даже не взглянул на них незрячими глазами. Прошел, затаптывая снег, к саням в хвосте. И хоть он держался достойно и ровно, как всегда, его матовое лицо еще больше побледнело.
Зазвенели колокольчики. Майка сидела под попоной, плечом ощущая плечо Алеся. Прикрыла глаза. Накануне она с Тэклей ворожила в ночной бане. Тэкля смотрела в миску с водой, шептала что-то. Две свечи отражались в воде и тусклом зеркале. Пахло вениками и привядшей мятой.
...А сейчас рядом сидит он, о котором она думала вчера.
Взглянула сквозь прикрытые веки. Сидит. Сильно держит вожжи. Прядь пушистых каштановых волос выбилась из-под шапки и успела уже заиндеветь, словно юноша поседел. Серые строгие глаза смотрят на дорогу. Вот повернул голову, смотрит на нее. Надо закрыть глаза покрепче, но не совсем, а только чтобы не видеть его.
Поплыли, сплелись в глазах радужные нити. А из нитей его голос:
— Ну не прикидывайся, пожалуйста. Вон, ресницы подергиваются. Не смей закрывать глаза. Смотри на меня.
Засмеялась. И, словно в ответ, смех колокольчиков, так как лошади рванулись.
А вчера Тэкля
