Колосья под серпом твоим - Владимир Семёнович Короткевич
Раубич встал.
— Я согласен со всеми словами Мнишка. Я прошу друзей поддержать его. Кто за республику?
И тогда все пятнадцать встали за ним.
— Республика, — возгласил Раткевич.
— Жечь Посполита, — произнес Выбицкий.
— Республика Великой Реки, — поддержал Бискупович.
— Черт ее подери, пускай, — отозвался Волкович. — Лишь бы каждому по рублю и ни на копейку больше.
— Республика!
— Республика!
Лица людей горели. Горячие, словно стеклянные, глаза, такие, какими они бывают у артистов от грима, смотрели яростно.
— Республика!
— Va! Va! Va!
— Да здравствует!
— Да здравствует!
— Да здравствует!
***
...Алесь сам не понимал, как они могли заблудиться. Но ночь уже давно опустилась на пущу, а они все еще кружили тайными тропами среди больших, казалось, до самого неба, деревьев.
По звездам узнать дорогу было нельзя. Небо густо заволокло черными тучами. Так густо и так глухо, что в пуще стало тепло, как под одеялом.
Синяя молния полыхнула совсем низко над деревьями. Собиралась гроза. Урга и Косюнька мягко ступали по хвое. Майка сидела на мышастой кобылке усталая, почти безучастная. Ей хотелось спать.
— Заблудились, — сообщил Алесь.
— Окончательно?
— До утра.
— Где пристроимся?
— Пустим коней на волю. В пущу они не пойдут. Будут выбираться на какие-то прогалины.
Он попробовал, спешившись, щупать стволы деревьев, Северный бок находил, но что это могло дать, если нельзя было увидеть пальцев руки. Проедешь шагов десять и опять начнешь кружить. Да и коня в пуще «прямо на север» или «прямо на юг» не погонишь. Это тебе не поле. Чаща вокруг.
Поэтому, выбравшись на первую попавшуюся тропу, он дал Урге волю.
Молнии рвали небо все чаще, но в их свете глаза видели одно и то же: черно-синие стволы деревьев, голубую ленту тропы, тяжелые кроны над головой.
— Медведи тут могут быть? — неожиданно спросила Майка, и только теперь он понял что и ей может быть страшно.
— Лето, — ответил он. — Они не страшны.
И запел нарочно глупым, медвежьим голосом:
А в лесу темном медведь рыкает,
Медведь рыкает, девок пугает.
Рыкай не рыкай, а не боюсь я,
Только боюсь я осенней ночки.
Но голос звучал так кощунственно между колоннами этих деревьев, в угрожающей божественной тишине этого леса, под этими синими молниями, что Алесь умолк.
Издалека долетел глухой шум воды. Приближался дождь.
Следовало куда-то прятаться. Под какую-нибудь развесистую старую ель. Он так бы и сделал, но следующая сильная молния словно огнем высекла из тьмы маленькую прогалину, и на ней — низкое приземистое строение с грибом крыши, сдвинутой чуть не до земли, с широко разинутой пастью темной двери. По всему видно, лесной сеновал.
— Майка! Быстрее! Укрытие!
Он погнал коня к сеновалу. Спрыгнул с Урги, взял на руки легонькое тело Майки.
— Беги туда.
Дождь надвинулся такой стеною, что, пока он заводил коней в помещение, плечи у него промокли насквозь.
Очередная молния раскрасила мир в синие и красные вертикальные полосы: стены сеновала были из довольно редких жердей.
По небу стегнуло словно огромным огневым кнутом. Алесь увидел коней, ковер из березовых ветвей, которые кладут «под ноги сену», само сено, занимающее половину строения, и возле него — фигуру Майки.
— Полезай туда. Закутайся. Накройся сеном. Тут продувает.
Подсадил ее. Бросил коням по охапке сена и привязал, чтобы не испортили попусту много. Потом полез сам.
Действительно, немного продувало: сквозь щели веяло влажное, дрожащее дуновение. Мир ежеминутно окрашивался в синее и черное, полосами. И фигура Майки тоже становилась полосатой.
— Холодно тебе?
— Немного.
Он выругал себя. Она ведь девушка. Могла застыть.
Алесь выкопал в теплом сене длинную ямку.
— Ложись.
— Колется.
— Тогда стань на ноги на минутку.
Когда она встала, он всю ее обвил плащом с ног до головы и, подняв на руки, осторожно положил в ямку. Потом начал забрасывать ее сеном. Сначала на ноги. Теплой шелестящей горою. Потом на грудь, на плечи.
Наконец осталась на поверхности только голова. Волосы, и узкое, голубое в свете молний лицо, и блестящие глаза, внимательно и таинственно смотревшие на него.
— Тебе холодно, — промолвила она. — Ложись тоже сюда.
Он лег и почувствовал ее рядом. Дыхание из ее губ порой словно гладило его щеку, а рядом, совсем близко, блестели во мраке ее глаза. Это было приятно. И одновременно страшно.
— Ты набросай на себя сена. А то давай я раскручусь и дам тебе часть плаща.
— Нет, — бросил он.
Она ничего не понимала. Она просто забыла обо всем в минуту совместной неприятности. Другу было плохо, и она предложила. Но ее шепот казался ему иным, не таким, как при солнце, а предложение испугало так, что еще несколько минут ледяные волны страха поднимались откуда-то от ног, заливая сердце.
Это было невозможно: лечь с нею рядом, под одним плащом. Это было как черта. И неизвестно было, что тогда делать, как разговаривать, как завтра посмотреть в глаза?!
Да и будет ли оно еще, то завтра, после такого величайшего в мире кощунства.
Конечно, не будет.
Удивительно, она все еще дрожала. И ему было так жалко ее, что он собственную шкуру отдал бы, чтобы она согрелась... Только бы не греть собственным теплом.
Ветер веял и веял в щели. Свежий и холодный, он пробирал насквозь.
— Совсем ты нехороший, — произнесла она. — И самому холодно, и мне. Злишься на меня?
— Нет.
— То почему?
Алесь лег в ямочку рядом с нею.
— Видишь, так теплее.
Ничего не понимала. Хоть ты лопни. Он прижался к ней боком, ощущая запах ее кожи и запах пижмы, клевера и будто бы медуницы. Он ощущал ее теплоту и теплоту сена, а ветер сейчас лишь изредка гладил его лицо.
Но ужас нарастал и нарастал, сердце колотилось сильнее и сильнее. Дыхание на виске, теплота плеча, страшное, как предначертание, прикосновение груди. Он ощущал, что теряет сознание. Пересохло во рту, стучало в виски.
Это было как предначертание, за которым шла темень и все самое ужасное, что могло быть на земле.
Ему было
