Колосья под серпом твоим - Владимир Семёнович Короткевич
— А могилевские полки? — спросил рассудительный Эсьмон.
— Не думаю, чтобы они рискнули оставить город. Пожар вспыхнет в разных местах. Одновременно с нападением на арсеналы наши люди совершат ложный выпад в сторону Могилева...
— Кого вы хотите выдвинуть на это? — пробасил Сипайла.
— Кто должен действовать с запада от вас, Раткевич? — спросил Ярош.
— Братья двоюродные. Гринкевичи. Всеслав и Тумаш.
— Ваше мнение о них?
— Не слишком ли якобинцы. Спят и видят резню.
— Ничего. Резаться на Днепре придется больше всего... Вот они и будут совершать тот выпад. Сколько у них сейчас людей?
— Согласились поддержать что-то около пятисот человек.
— Будет больше. Район пригодный. Долгий Мох, болота возле Трилесины. На юге их зоны Сверженские леса. Им и пугать дядю губернатора. На Горки он, имея их в тылу, не пойдет. А двинется на юг — они встретят его первыми и не дадут оказать помощь Суходолу. А потом — все на Могилев.
Раубич вздохнул.
— Ну вот. В деталях потом. Помните только: на той территории, которую мы собираемся поднять, живет что-то около девятисот тысяч человек. Ни один безвинный из этих людей не должен испытать обиды. Если мещанин начнет сводить счеты с военным, раскольник — с католиком, а поляк — с протестантом, закончится все это гибелью. Поэтому я предлагаю совету сегодня же договориться о том, чтобы ни в коем случае не допустить несправедливости. Все люди, сколько их ни есть, дети Адама. Я требую у совета одного: строгого наказания за междоусобицы. Мы не должны подражать империи. Мне кажется, эта земля должна стать землей справедливости для всех. Вот что я хотел сказать.
Люди молчали. Приднепровье лежало перед ними на столе, а над ним плыл густой дым... Потом Брониборский шевельнул хватким, как у голавля, ртом:
— Ничего не сказали о строе.
— Что предполагаете вы?
— Княжество, — ответил Брониборский. — Сильный свой князь и рада при нем.
— Кандидатура? — нерушимо спросил Бискупович, и только заметил в его глазах иронические искры.
Брониборский раздумывал.
— Мы тут все люди более-менее среднего происхождения. Нам нужен человек более родовитый, нежели потомки Кобылы. Человек равной с вымершими Рюриковичами крови.
— Ну.
— Я предлагаю царем Великой Реки старшего сына князя Георгия Загорского, Александра.
Обескураживающее молчание воцарилось в башне. Плыл и плыл над синими лентами рек и зелеными пятнами лесов дым.
— Еще не сыт царями? — тихо спросил Бискупович.
— Нам не хватает их. Не хватает царей, властелинов, завоевателей. Двадцать семь тысяч дворян на одной Могилевщине, а нас называют нацией мужиков. Нам нужна власть, блеск ее и величие. Для дворца своего, приднепровского, царя я сам носил бы кирпич и чесал мрамор.
— Были они у нас, миленький, — с холодной усмешечкой отметил пан Януш Бискупович. — Были. Ничего хорошего из этого не получилось. Всеслав Чародей волком рыскал и Киев тряс. Городоцкий Давид Пруссию тряс. Вячко крестоносцев терзал, не давая им жить. Ну и что? Что остается от царей, кроме руин? Ну, а кто такие все эти Радзивиллы, Сапеги, Хадкевичи, Слуцкие, Бельские, Мстиславские, Острожские, Пронские, Соломирецкие, Масальские, Соколинские, Горские, Корсаки, Тышкевичи, Дорогостайские, Воловичи, Лукомские, Глебовичи, Пузыны, Кишки? Кто знает? Кто они, как не предатели Беларуси? Все предают. И хамы, и паны. И нужны нам не цари меча, а цари духа.
— Не все предали, — встал Брониборский. — А Зеновичи, а Загорские? И сколько средних людей? Как себе хотите, а я и на площадях буду провозглашать царя Реки, Александра.
— Какого Александра? — невинно спросил Бискупович. — Александра Второго, Романова, или Александра Первого, званного Загорского? Одного вместо другого?
И тут Раубич резко протянул вперед, по карте, мускулистую руку с железным браслетом. На миг в его глазах появилось что-то ужасающе виноватое. А потом глаза опять словно потянули душу из чужих глаз, холодные карие глаза без райка, еще более темные и страшные от обветренной тени в глазницах. Длинные, вычурно изломанные и потому презрительные брови затрепетали. Краска бросилась в широковатое лицо, заставила окаменеть его мускулы. Сжатые губы дрожали. Короткая шея стала еще краснее лица, и жилы вздулись на ней.
Он был так страшен, что гнетущее молчание воцарилось в комнате.
Приднепровье лежало на столе, а над ним плыл и плыл дым. Над картой, как над землею.
— Что вы хотите сделать с добрым, светлым хлопцем, Брониборский? — сиплым шепотом спросил Раубич. — Пихнуть в грязь, в отраву власти, в гнилое утверждение своего «я»? Я запрещаю вам это...
— Но...
— ...так как нет на свете чистой власти, так как слово «царь» воняет навозом, и подлостью, и смертью. И, может, это величайшая честь для нас, белорусов, что их у нас почти не было. Мы начинаем не на смраде, не на лобных камнях, не на коронах... Мы видели их — сотню. И мы сто раз умирали под каждым царем.
— Чепуха! — взвился Брониборский. — Это будет наш царь! И не цари совершили с нами такое, а москали.
Измученный Мнишек хлопнул ладонью по столешнице. От неожиданности стало тихо.
— Я много видел нетерпеливости и шовинизма, — произнес Мнишек. — Только что пан Раубич сказал чудесные слова о справедливости. И вот Брониборский уже сделал выводы. Я поляк, и меня много мучили. Я хочу равенства и справедливости для всех. Даже без добровольного подчинения, а не только без рабства. Если мы начнем так — наше дело станет ненужным и неправильным с самого начала... Я предлагаю с этой минуты считать врагом и сурово наказывать того, кто будет призывать к расправе с людьми только за их национальность, веру, племенное происхождение. Я предлагаю сурово наказывать тех, кто сеет разброд, резню и ненависть. Потому что восстание пропало, революция пропала, если какой-то народ получит право первородства и начнет давить на другие, если он присвоит себе наименование «милостивого отца», «воспитателя культуры», кукиша, болезни. Согласных со мною панов прошу поднять руки.
Руки поднялись. Мнишек начал считать.
— Пятнадцать против одного, — огласил он.
Брониборский упрямо смотрел в сторону. И тогда Мнишек тихо предложил:
— Подними руку. Ну... Ты что ж, против Реки?
Брониборский медленно поднял руку.
— Так-то лучше, — отметил Мнишек. — Мы начинаем трудное, кровавое дело. Мы не можем больше терпеть угнетение. И мы будем убивать, так как иначе ничего не сделаешь, так
