В раю - Пауль Хейзе

рая, и доложит о приходе давно ожидаемой маски. «Что могло бы удержать дома особу, которая, по-видимому, имела такое сильное желание побывать в маскараде», — думал он про себя. Когда пробило одиннадцать часов и никто не являлся, в нем начало пробуждаться сомнение насчет прихода гостьи. Невзирая на условия, которые предписала незнакомка, Розенбуш все-таки надеялся, что она в конце концов уступит его просьбам, сбросит свою маску и явится во всей своей красе, что, конечно, было бы для него большим торжеством. Увидев себя одураченным, он был очень раздосадован и ходил по залу как мокрая курица. Между тем стали поговаривать о том, что пора уже протанцевать заключительный котильон, и все устремилось в боковой зал, чтобы закусить. Это был как раз момент для произнесения проповеди, которую Розенбуш тщательно выучил наизусть в надежде поразить великосветскую даму силою своего красноречия. Он знал, что позже, когда вино окажет свое действие на гостей, стихи его должного впечатления не произведут. Поэтому ему приходилось решиться на одно из двух: или вовсе не выступать перед публикою со своим произведением, или выступить теперь же, рискуя лишиться возможности выказать себя перед той, похвалы которой были для него всего дороже. Он все еще ждал, пошел сам справляться и даже заглянул на улицу. Не видя ничего и не слыша стука колес, он наконец решился оставить свои надежды. Затем, возвратившись в зал, где за небольшими столиками сидели уже гости, он поставил в дверях стул, встал на него и обратился к обществу со следующей речью, произнесенною в духе и тоне странствующего капуцина:

— Трам, трам, тра-ла-ла. Здесь идет пир на весь мир. Я тоже пирую с вами. Здесь пляшут, кутят, безобразничают. Все здесь служат нечистой силе и мамоне, а у меня, бедняка капуцина, иногда не бывает во рту и маковой росинки. Глаголю вам: многое не чисто у вас в граде художеств и искусств, в достославном Мюнхене. К чему служит белить снаружи темные пятна? О, вы! Владеющие резцом, правилом и кистью! — подумайте о вздохах и стенаниях, в аду кромешном. Пойте «Мизерере», хлопочите об обращении на путь истинный других собратий ваших и не закрывайте себе пути к вечному блаженству. Святой Овербек, моли Бога о нас.

Затем он приостановил поток своей речи, вынул из капюшона пестрый платок и большую массивную табакерку, из которой взял щепотку табаку и поднес к носу. Спрятав затем пестрый платок в широкий рукав, он с глубоким вздохом продолжал:

— Я вижу здесь некоего Янсена, его же возлюбили мужчины и женщины; он ваятель и изображает грешных людей без обуви и платья, так что девушки высшего круга принуждены отворачиваться от его скульптурных изображений, а между тем законы приличия ему хорошо известны, потому что в его мастерской церковных изваяний ангелы и мадонны изображены в длинных платьях. Смешивать божеское с дьявольским, святое с греховным — тягчайший из всех тяжких грехов. Это все равно что есть в посту вместе и рыбу и мясо. Страшитесь гнева Божьего ты, Янсен, и вы, янсенисты. Да заглохнут под покровом христианской любви грешные стремления, возбуждаемые не скрытою в одеждах красотою. Лучшая цель для искусства — подобие Божие во фраке. Страшись и ты, некий Коле! Страшись, чтобы дьявол не вверг тебя в геенну огненную! Ты предаешься с наслаждением крылатому божку, Марсу и Венере. Ты заражен язычеством. Если бы ты был богат, то соорудил бы для наших женщин храм Венеры, с единственною целью раскрасить голую стену. Кайся, Коле! Исчадие ада! Сверни со своего грешного пути на позабытый тобою путь истинный; позаботься о насущном хлебе, потому что пламя Венеры не таково, чтобы на нем можно было что-нибудь испечь. Но более всего противен мне тот, кто не творит ни добра, ни зла. Взгляните на этого толстого араба; он одарен талантом, но заражен матерью всех пороков — ленью. Он хорошо ест и его желудок отлично переваривает, а потому он любит лежать, растянувшись на ковре. Он хорошо знает живопись и малюет словно Тициан, но только не на полотне, а в уме. Кистью чистит он свою бороду, масло для красок употребляет к салату, палитра служит ему к завтраку вместо подноса. Имей я сто языков, я все-таки не мог бы вполне высказать все тяжкие грехи этого нечестивца. Но чтобы не надоесть, я хочу коснуться другой личности, которую, к сожалению, не видят здесь мои глаза. Вы все знаете его, этого самого близкого мне человека, этого Валленштейна по мужеству и пылкости духа. До меня дошли, однако же, нехорошие слухи о том, что он будто бы пустил искусство в трубу… Это меня очень сокрушает… Cor meum est triste! Miserere domine Iesu Christe! O filii mei,[90] чада мои дорогие, вы все неисправимые грешники. Respecite finem![91] Подумайте о последнем дне. Будьте прилежнее! Обратитесь к торговле картинами, обратитесь к делам, угодным Господу. Если не хотите потонуть в долгах, рисуйте не то, что вам желательно, а то, что находит сбыт. Торопитесь образовать общество потребителей художественных произведений. Истинно говорю вам: скоро настанет потоп. Нужно создать себе прочный ковчег вместо легкого дивана, на котором вы дремлете. Я вижу, как небо заволакивается тучами дешевых фотографий. Плохие иллюстрации предсказывают уже непогоду; критики искусств, вместо того чтобы очищать воздух от миазмов, делают их только еще противнее. Они становятся все глупее и продажнее. Град нелепостей густо и тяжело падает на землю. Нет спасителя, нет искупителя! Молиться и проклинать одинаково бесполезно. Водяное искусство подымается все выше и выше. Domine nobis miserere.[92] Небеса, помогите!

В этом месте Розенбуш заметил, что кто-то сзади его дернул. Он остановился и обратил назад поднятые к небу взоры с испуганным, недоумевающим лицом, как проповедник в пустыне, внезапно ужаленный змеею. Но гнев его мгновенно погас, когда он увидел за собою Фридолина, таинственно кивавшего ему головою.

— Вас ждут на улице, господин Розенбуш. Извините, что я вам помешал. Но вы мне так приказали.

Проповедь замерла на устах капуцина. Мгновенно соскочил он на пол и, чуть не свалив с ног вестника, провожаемый громким смехом своей набожной паствы, выскочил на улицу.

Перед ним стояла столь долго ожидаемая маска.

Она поздоровалась с ним таким официальным тоном, что он с некоторым замешательством пробормотал ей заранее приготовленные упреки за поздний приход. Она особенно опасалась быть как-нибудь узнанною. Розенбуш совершенно ее успокоил на этот счет и принялся слегка трепать бороду и брови незнакомки, чтобы совершенно закрыть ее лицо. «Отчего не слыхать