Том 5. Большое дело; Серьезная жизнь - Генрих Манн
— Пропустите меня! — потребовала она, не поднимая голоса. — Довольно!
Адель прижалась к стене.
Только в поезде Мария спохватилась, что поехала все-таки без ребенка. Она испугалась, но сейчас же отбросила страх и опасения. Викки этого не сделает! Она едет в Сан-Мориц. Затаенно говорил в ней голос правды, но Мария не желала слушать его и твердила наперекор: «Минго — или смерть! Будь что будет, сейчас я еду к Минго!»
С этим она заснула, потому что нельзя было тянуть борьбу до утра, чувство внутреннего гнета не могло лишить Марию сна. Она все еще сидела спокойно, прислонившись спиной к стене, когда утреннее солнце разбудило ее. Хозяин «Карсбекерского подворья» в любекском порту подтвердил ей, что Минго уехал в Вармсдорф, но что к вечеру его ждут обратно. Она направилась обратно на вокзал. Как раз подоспел поезд; первым, кто вышел на платформу, был Минго; первыми, кто подали друг другу руки, были Минго и Мария.
Сперва они не разговаривали, они шли рядом словно зная куда. У заведения, где стояли снаружи столики, Минго спросил, позавтракала ли она. Эти первые слова прозвучали грубо. К тому же их разорвал свисток корабля, который поднимался по реке, ища свое место среди других. Когда Минго отошел, чтобы привести официанта, Мария в первый раз разглядела его как следует — без ряби в глазах, как в первый миг свидания. Он сильно похудел, он больше не казался холеным, заботливо вскормленным мальчиком из белого рыбачьего дома, увитого диким виноградом. Да и надет на нем был «его неизменный», то есть попросту свитер; с шелковыми рубашками Минго, видно, раззнакомился. Ходил он теперь вразвалку, как его отец. Он шел прямо к Марии. Острое красно-бурое лицо с большим носом было для нее чужим. Мария вся подобралась на своем стуле, стала меньше, и сердце ее тоже сжалось.
Минго смотрел на нее. Мария узнала взгляд его раскосых глаз. Брови почти срослись. Ему довольно их слегка нахмурить, и он покажется ей мужественным. Нет. Теперь Мария нашла его печальным.
Она спросила тихо:
— Я постарела?
В ответ он прикрыл ее руку ладонью, и Мария почувствовала свежие мозоли.
— Полгода! — проговорила она, глядя ему в глаза. — За полгода многое может измениться.
— Все по-старому, — молвил он, покачав, однако ж, головой.
Мария сказала медленно и певуче:
— Я всегда знала, где ты, мой Минго. Я втыкала булавки в карту…
Она старательно выговаривала чуждые имена — города, рестораны, фамилии их владельцев, сохраненные бережно в памяти.
— Было совсем не так, — заявил Минго. — На стоянках мне по большей части приходилось оставаться на борту. Грузить и выгружать, как последнему кули. Я был кули, Мария. В этом настоящее ученье. Теперь я могу помогать брату в деле, хоть нынче и затишье. Я работаю за троих матросов.
— Вот как сложилось! — сказала Мария.
Но он видел по ней, что она думает не о нем: она говорила о собственной жизни. Ему захотелось успокоить ее.
— Я уже все слышал, моя девочка. Ладно, брось!
— Тебе рассказывали в Вармсдорфе, что я… — она скривила рот в усмешку, потому что хотела сказать нечто двусмысленное; блеснули зубы, — что я попала под колеса?
Минго сделался только серьезней.
— Конечно, тебе пришлось кое-что вынести. Ты получила свою долю, я — свою. Я сделал порядочную глупость, бросив тебя тогда на проселке. Таковы мужчины, девочка моя. Ты их теперь хорошо узнала, но ты здесь ни при чем, я сам виноват: зачем я не уладил с тобой по закону перед тем, как уйти в море. Теперь мы поженимся, моя Мария, и твой ребенок получит честное имя.
Она ответила только:
— Он остался там, в Берлине. (Потому что в словах Минго была какая-то фальшь, — Мария в то мгновение смутно ее почувствовала.) Я и сама должна вернуться, — добавила она. — Ради Ми.
— Что значит «Ми»?
— Собственно — Михель, — сказала она.
— Я еду с тобой, — решил Минго.
Мария покачала головой:
— Это мы еще посмотрим. А теперь я хочу совсем другого. Я хочу проехаться с тобой в машине.
— За город? — В ее глазах он прочитал куда; в прежнее время он так легко не догадался бы.
— Я тоже часто вспоминал это место, ночами в тропиках. Комнату. Твое лицо, Мария, — как ты придерживала мою голову и только очень медленно подпускала к своим губам. Мария, я же верен как золото, — проговорил он в точности как тогда.
Он хотел говорить о своей вине, но он в сущности даже не знал, как она велика. Что он знал о доме Бойерлейнов и о «Гареме»? Разве он видел набегающий паровоз? Но Мария со своим ребенком побывала под колесами. У Марии теперь есть враги, она должна обороняться и защищать ребенка. Ее опутала ненависть, чужая и собственная, ей не уйти от борьбы, не выбиться из давки. Она проталкивается, и ее толкают. Где-то вдали, в глубине, она слышит, как накатывается грохот, поднимается бесформенная глыба голосов.
Вдруг она почувствовала руку Минго на своей руке. Установилась глубокая тишина, тем более разительная, что в гавани глухо выла сирена одинокого парохода. И Мария сказала еще раз:
— Я хочу прокатиться с тобой в машине.
Они разыскали тот самый гараж, где Минго взял в тот день авто. Но владелец не узнал моряка и потребовал плату вперед. У Минго не хватило денег, Мария выложила свои.
Он правил, как тогда; только его не занимало больше, какую рубашку предпочла бы видеть на нем Мария — желтую или голубую. Не замечал он и рабочего платья на ней, да еще с чужого плеча. Она же видела, как и встарь, что он красив: светлые волосы — светлее, чем были у нее в те дни, — гладко зачесанные; выступающий, как и у нее, затылок; лицо, как у нее, продолговатое. У поворотов приходилось напрягать внимание, и тогда он сдвигал брови, но от этого он не казался ей больше печальным, а только мужественным и серьезным.
— Ты знаешь, что я тебя люблю, — сказала она просто.
Они подъехали к той же гостинице, взяли тот же номер. Но Минго после этого не плакал, как в первый раз. Он не твердил любовных уверений, расплывавшихся в слезах. Они были вместе, он говорил: «Моя Мария» — и считал это правильным. Она тоже хотела, чтобы все осталось по-старому, хоть и немыслимо было бы теперь желание никогда не покидать этой комнаты. Тогда они оба целый час верили в такую возможность, или по меньшей мере мечтали о ней и признавались в том друг
