Том 5. Большое дело; Серьезная жизнь - Генрих Манн
Надев опять «свой неизменный», Минго заявил ей, что никому и ничему не позволит оторвать себя от Марии. Что бы ни говорили в Вармсдорфе, он предан ей. Если его родные не захотят принять его с Марией в дом, то они уедут вместе и начнут собственное дело, хотя бы с одним-единственным парусником.
— Я смел, ты тоже!
— Смелости у нас хоть отбавляй, — сказала Мария и повернулась к нему спиной.
Он поднял глаза и вдруг сообразил, что она делает. Она стояла, отставив длинную шелковую ногу в туфельке на красном каблучке, и накидывала на себя через голову что-то сверкающее; вот оно еще колышется, маленькое, как носовой платок. Постепенно оно сползало вниз, и Мария обернулась светской дамой в вечернем туалете, у которой руки, лицо и волосы сияют светлей и соблазнительней, чем это может быть от природы, да еще у жены моряка. Вместо того чтоб натянуть сапог, Минго его отбросил.
— И за машину ты заплатила! Ты так много зарабатываешь?
— В иной вечер я выколачиваю до ста марок. Но расходы соответствуют заработку.
— Как же будет? — спросил Минго, снова уже овладев собой и взяв очень правильный тон, мужественный, без тени обиды.
Мария подошла к нему, пригнулась и дала поцеловать себя в слишком светлые волосы. Она пододвинула стул совсем близко, вплотную к стулу Минго. Прижавшись коленом к его колену, щекой к щеке, поведала она ему, что любит своего ребенка, но только своего. Она созналась:
— Я представляла себе, что он твой. Поэтому я смогла все выдержать, Ми, — шептала она с нежностью, какой он еще нигде не встречал, и ласкала его легкой-легкой рукой. — Теперь ты знаешь: Ми означает Минго!
Он притих. «Пока еще мы вдвоем в этой комнате, — чувствовал он, — пока еще мы с Марией одно целое», — между тем как перед его глазами уже перекатывались бесконечные волны, качалась под ногами половица. «Скоро я опять уйду в море и не вернусь никогда!»
Тогда Мария сказала:
— Ты должен поехать со мной. Мне страшно за ребенка. Ты все узнаешь, только помоги мне! Ведь ты мне поможешь?
— Едем сейчас же! — решил он.
Призрачные воды расступились перед его глазами, и выплыл вперед образ большой и реальный, образ Марии.
— Надень опять старое платье, — приказал он.
Дорогой в Берлин Мария случайно нашла письма Викки, которые должна была отправлять себе самой, как будто бы Викки в Вармсдорфе. Мария подумала: «В Сан-Морице ее тоже нет!» Она испугалась, потому что вдруг уразумела то, что все время втайне знала:
Викки не уезжала из Берлина. Мария сказала Минго лишь несколько слов:
— Они хотят отнять у меня ребенка.
— Еще бы, я знаю Майеров, — подтвердил Минго.
— Да. Но раньше они липли друг к другу, как репей, а теперь каждый хочет завладеть ребенком.
— А чем еще? Майеры всегда хотят всего.
Она примолкла, потому что Минго впервые открыл ей эту истину. В самом деле, каждый из близнецов требовал сразу многого; Викки жадно хотела завладеть ребенком, как раньше синим камнем. Поэтому она не выпускала из рук ни брата, ни Марию. В то же время она цеплялась и за актера, с которым попала в газеты, и за Бойерлейна, который должен был выплачивать ей ренту. Не захочет ли она опять захватить Минго? Ее брат Курт больше всего хочет теперь Марию, — нет, еще больше — ребенка, но вместе с тем он держится за Адель и ее завещание. Как гнусно! Люди не видят, где кончается их поле, и вторгаются всюду.
Мария спросила:
— Минго, как ты думаешь, Викки хоть когда-нибудь подходила к тебе честно?
Он удивился:
— Виктория Майер? Честно?
— Тогда, в тот единственный вечер?
— Я обо всем передумал, Мария. У меня было много времени на корабле, по ночам, когда я стоял на вахте. Мария, я, может статься, еще расправлюсь когда-нибудь с Куртом Майером. Членовредительство нынче — довольно дешевое удовольствие.
Мария поглядела в темноту за окном и молвила:
— Брось! Это — моя забота.
Рано утром они вошли вдвоем в квартиру Марии. В коридоре было не так темно, как всегда, потому что все двери стояли открытые настежь. Сперва необычно гулким показался им звук собственных шагов; потом она увидела, как всюду пусто. Пусто, нет ничего: ни мебели, ни людей, ни ребенка, ни даже его кроватки и бедной куклы. Подобного Мария не представляла себе; у нее потемнело в глазах. Минго ее поддержал.
— Здесь не то что похищен ребенок, — сказал он, — здесь смылись все. Мы должны сперва хорошенько подумать, и не плохо бы выпить наперед чего-нибудь горячего.
Тогда Мария заглянула также и на кухню.
Из запертого чулана за кухней донесся стон. Включив свет, они обнаружили там госпожу Цан, притом трезвую. Она сказала:
— Теперь вы видите, фрейлейн, что вас посылает бог? Я бы не выбралась отсюда до первого числа. Не успела я выпустить из рук псалтырь, как голландки повернули ключ. Возчики между тем уехали со всеми вещами.
— Где ребенок?
— Представьте себе, милая фрейлейн, голландки его украли! И прихватили кстати всю мою обстановку. Оставили меня нищей, чтоб хозяин меня выселил. Они злоумышляли против меня, только против меня! Я должна молиться еще горячей!
— Не думаю, — сказал Минго, — чтобы кто-нибудь захотел вас похитить.
Матильда Цан, имевшая некогда мужа и детей, уставилась, моргая глазами, в открытое лицо молодого человека, потом опомнилась и повисла на руке Марии.
— Увезли вашего ребенка, увезли!
— Где он, госпожа Цан?
— На какой-то вилле. Я кое-что слышала через дверь, когда там сидела госпожа директорша. Голландки все время заслоняли замочную скважину, но мне было слышно. Когда госпожа директорша вышла, сейчас же появились возчики — да, и среди сутолоки ребенок исчез. Кто бы мог его увезти? — Госпожа Цан, придя в себя, постепенно возвращалась к действительности. — Не голландки, потому что они меня запирали, когда все уже было увезено. Они хоть что сделают ради денег. Откуда берутся такие дурные люди?
— На вилле, госпожа Цан?
— Да. Но это не значит, что госпожа директорша дурной человек. Вы представляете себе, фрейлейн, каково должно быть на душе у госпожи директорши, когда она молится? — спросила Матильда Цан, подняв на Марию опустошенное лицо.
Минго процедил сквозь зубы:
