В раю - Пауль Хейзе
Уходя, она ударила его по руке, по-видимому, в шутку. Но Шнец не мог не заметить, как охотно рука ее дала бы ему более чувствительное внушение, если бы это дозволено было приличием.
ГЛАВА II
Едва графиня оставила, в сопровождении Ирены, комнату, как барон накинулся на Шнеца.
— Ну, нечего сказать, — воскликнул он. — С вами надо держать ухо востро. Ради самого неба, скажите мне, кой черт дернул вас завязать подобный разговор с этой старой придворной мумией?
Шнец, как ни в чем не бывало, невозмутимо смотрел на дядю Ирены, теребя себя, по обыкновению, за ухо.
— Неужели вы думаете, что она меня поняла! — сказал он.
— Странный вопрос! Мне кажется, что вашим речам менее всего можно поставить в вину недостаток ясности. Впрочем, дорогой мой, между нами говоря: я хоть и нахожу вашу идею свести поссорившихся молодых людей в маскараде очень хорошею, но не могу одобрить ваши приемы. Правда, что мою племянницу сильно покоробило известие об отъезде в Америку. Чтобы удержать близ себя собирающуюся улететь птичку, она готова ухватиться за всякое средство, как утопающий хватается за соломинку; но подумайте, как затруднили вы ей дело тем, что подняли вопрос о бале в присутствии старухи. Меня следовало также оставить в стороне. Теперь, когда она меня спросит по совести, как дядю и как опекуна…
— По совести? Смею спросить, о какой совести идет теперь речь: о дворянской или же общечеловеческой?
— Гм! Я думаю, что по этому вопросу мы, как старые лагерные товарищи, могли бы сойтись во взглядах. Многое, что я, как старый холостяк, считаю позволительным, я не могу тем не менее допустить как опекун, так сказать, в силу моего официального положения. К тому же, в отношении нравственности, существуют две совершенно различные точки зрения: одна для мужчин, а другая для женщин. Правила, которыми должен руководствоваться один пол — неприменимы для другого.
— То-то и беда, — горячо возразил Шнец, бросая свой хлыст на ковер. — Оттого-то мы и не приходим ни к какому соглашению по важнейшим социальным вопросам. Мы вечно пробавляемся ложью, крайне узкими полумерами и недостойною уклончивостью. У нас всегда есть про запас двойная мера и двойной вес. Оба пола сознательно морочат друг друга. Никогда не выскажутся они напрямки, начистоту. Ни у кого не хватает мужества открыто стоять за свое мнение, никто не смеет высказать правдивое решительное слово. Оба пола носят личины и стараются провести друг друга разными увертками. А между тем все знают друг о друге всю подноготную и потому, глядя друг другу в глаза, должны были бы разразиться громким смехом над этой бесплодною, хитросплетенною ложью. Вся эта пошлая глупая комедия, этот «хороший тон хорошего общества» производит зевоту как в мужчинах, так и в женщинах, а потому оба пола, каждый по-своему, стараются вознаградить себя за испытанную скуку, в клубах или в других более нескромных местах, или же с глазу на глаз, где сбрасываются и маски, и корсеты… Черт побери всех этих трусов! Общество до тех пор не излечится окончательно, пока мужчинам и женщинам не надоест эта ребяческая комедия, пока они не сделают без задних мыслей, каждый со своей стороны, шага для откровенного взаимного сближения, с твердым намерением постараться жить друг с другом просто, честно, откинув в сторону излишние щепетильность и чопорность, положив в основу своих житейских отношений строгую истину, на которую, если нагота покажется чересчур неблагопристойною, всегда, разумеется, можно успеть набросить покрывало.
Поручик продолжал еще довольно долго витийствовать на ту же тему. Барон дал ему полную свободу высказаться. Только когда Шнец, наговорившись вдоволь, взялся уже за фуражку, чтобы уйти, дядя Ирены сказал:
— Все это хорошо, мой милый, в теории, на практике же приходится поступать совершенно иначе. Пока свет не усвоит себе правильных взглядов, нельзя пренебрегать предрассудками тупоумного большинства. Теперь, когда эта старая сплетница знает обо всем, нельзя сказать, решится или нет наша барышня посетить «райский вечер», на котором ей придется увидеть двусмысленных дочерей Евы и, может быть, даже повстречаться с девушкой, преследовавшей как тень нашего Феликса. Эта рыжая кельнерша явится, пожалуй, на вечер черт знает в каком костюме и опять натворит чудес, которые разрешатся чем-нибудь вроде смертоубийства.
Шнец остановился, отнял руку от дверного замка, который уже собирался было нажать, чтобы выйти, и, пристально взглянув на барона, снова зашагал по комнате.
— Вы говорили про кельнершу, — сказал он, ухватив барона за плечо. — Черт возьми! Да знаете ли вы, кто такая эта кельнерша, добросовестно ухаживавшая за Феликсом, в то время как другие сожалели о нем только издали? Эта кельнерша, это дитя народа, общество которой настолько неприлично для молодой баронессы, — ваша дочь и кузина собственной вашей высокорожденной племянницы.
Барон отступил на два шага назад.
— Treve de plaisanteries, mon cher![84] — пролепетал он, стараясь улыбнуться. — Что за безумный роман подносите вы мне теперь? Я сам… вдруг — ха-ха-ха! Прелестный фарс!
— Поздравляю и вас, и девушку с веселым настроением духа, возбужденным неожиданным этим открытием, — сказал Шнец. — Действительно, все дело разыгрывается далеко не так трагично, как это неминуемо бы случилось, если бы мать кельнерши была до сих пор еще в живых. К счастью для вас, бедная покинутая… (при этом подойдя к совершенно оцепеневшему барону, он назвал мать Кресценс по имени) — эта жертва двойственной нашей морали, уже более года тому назад как умерла; сама девушка и не подозревает, что ее дражайший родитель ведет в одном городе с нею веселую, холостую жизнь.
Барон опустился на софу, руки его повисли как у мертвеца, и только блуждавшие без цели маленькие его глазки свидетельствовали о том, что он еще жив. Шнец между тем шагал взад и вперед по комнате, стараясь производить как можно менее шума, как будто опасаясь потревожить сильно расстроенного своего приятеля, который в течение целых десяти минут не в состоянии был произнести ни слова.
— Позвольте закурить папиросу, — пробормотал сквозь зубы Шнец, чтобы прервать молчание. — Кажется, хозяйка не намерена более показываться…
В эту минуту дверь боковой комнаты растворилась и на пороге появилась Ирена, бледнее чем прежде, с таким печальным, глубоко взволнованным выражением лица, что Шнец посмотрел на нее с удивлением.
При первом скрипе двери дядя Ирены
