В раю - Пауль Хейзе
Розенбуш не отстал в этом отношении от других, хотя Анжелика, под разными благовидными предлогами, старалась не допустить его до взноса. Откуда добыл он деньги, не продав ни одной из своих картин, — оставалось для нее загадкою до тех пор, пока она не стала помогать ему убирать мастерскую, чтобы очистить место для праздничных декораций. При этом она заметила отсутствие коробки в серебряной оправе, драгоценнейшей его собственности. На упреки ее по этому случаю Розенбуш отвечал так:
— Что же делать, моя дорогая? Беда в том, что я холостяк. Будь я отцом семейства, который был бы не в состоянии внести «ценза», — со мною не случилось бы ничего подобного. Вы ведь знаете, что общество покровительства художников, покупая картины, обращает более внимания на бремя забот по содержанию семейства, чем на таланты живописцев. Помогите мне жениться, и я обещаюсь вам не продавать более ни одной вещицы из моего музея редкостей.
Несколько дней он был в самом веселом настроении духа и, приколачивая декорации, хозяйничал, как будто убирал мастерскую для собственной своей свадьбы. В минуты отдыха стала опять появляться на свет божий из футляра его флейта.
Наступил канун Рождества. После обеда прибыл в город пустынник с берегов озера, в сообществе неразлучного Гомо. Первый визит его был к Янсену. Они оставались несколько часов наедине друг с другом и перенеслись мысленно в те юные годы, когда впервые завязалась между ними горячая дружба. Оба открыли друг перед другом свою душу. Они ясно сознавали значение, которое имели и будут всегда иметь один для другого. Но как Феликс, так и Янсен избегали в своем разговоре того, что более всего давило их в настоящую минуту, как будто бы каждый и без того знал историю своего друга. Янсен сказал только, что он с нетерпением ожидает возможности расторгнуть свой брак, а Феликс — что он навсегда отказался от надежды вернуть утраченное счастье. Потом они отправились вдвоем к Юлии, которая приняла друга своего возлюбленного с сердечною искренностью и любезностью. Ему было там так хорошо, так уютно, и он высказал это с такою теплотою чувства, что Юлия (которой он очень понравился) нарочно направила разговор на его желание эмигрировать. Она по возможности старалась отклонить его от этого намерения, но Феликс остался непреклонен и, невзирая на дружбу к Янсену, по-видимому, нетерпеливо ожидал той минуты, когда нога его ступит на тот берег океана. О причинах, побуждавших его эмигрировать, не было сказано ни слова. Затем они расстались на несколько часов. Янсен и Юлия хотели зажечь елку Франциске и ее приемным братьям и сестрам.
Было уже восемь часов, когда они прибыли в мастерскую. Впрочем, они не опоздали, а напротив, им еще пришлось довольно долго ждать в мастерской Янсена, пока Розенбуш, трудившийся над украшением праздничного чертога, не известил, что торжество началось, звуком колокольчика, по преданию, принадлежавшего когда-то также герцогу Валленштейну.
Кроме самых близких друзей, Феликса, Росселя, Эльфингера, Шнеца и Коле, в числе гостей был и Шёпф. Стоило немалых трудов уговорить его прийти, так как в этот день он сильнее, чем когда-либо, должен был чувствовать отсутствие своей внучки. Тронутый вниманием к себе, он был в самом чувствительном настроении духа, но старался не мешать общему веселью.
В комнате, где стояла елка, имелось много такого, что могло возбудить в зрителях любопытство, удивление и смех. Розенбуш превзошел самого себя; он устроил такие отличные декорации, сочинил столько стихов и загадок, что потребовалось более часа времени, прежде чем окончилась раздача подарков. Когда свечи на елке стали мало-помалу с треском угасать, Шнец выдвинул внезапно ящик, в котором до сих пор скрывался главный сюрприз. Это был целый ряд самых забавных рисунков, которые он, с помощью волшебного фонаря, показывал на большом экране. Рисунки изображали события минувшего года, и в них фигурировали все присутствующие. Само собою разумеется, что насмешник не щадил при этом нисколько и самого себя.
Пока все общество шумно требовало, чтобы рисунки были показаны вторично, Анжелика в качестве заботливой хозяйки отправилась распорядиться ужином. Скоро она вернулась и пригласила всех к столу, причем Розенбуш позволил себе сделать замечание, что давно бы следовало проломать в стене двери, чтобы можно было, как следует добрым соседям, посещать друг друга, не переходя через холодный коридор. Шум в комнате позволил артистке, — которая вообще держала легкомысленного, рыжебородого юношу в должных границах, — показать вид, как будто она не слыхала его замечания.
Все перешли в другую комнату, где посредине стоял красиво накрытый стол, уставленный блюдами, тарелками и стаканами и украшенный цветами, среди которых возвышалась небольшая елка, обвешанная фруктами и конфетами, предназначавшимися для десерта. Мы не будем останавливаться на описании блюд, бывших за ужином. Достаточно сказать, что это был один из тех счастливых вечеров, на которых все удается; где серьезное настроение проявляется не в слишком тяжелой, а веселье не в слишком легкой форме, чувствительность не бывает чересчур нежна, а хмель не слишком шумен. Никто не мог противостоять волшебному, обаятельному действию всеобщего веселья; всякий забыл минувшее горе и предстоявшие невзгоды. Даже Феликсу и старику Шёпфу не было надобности пересиливать себя, чтобы казаться веселыми. Оба они приняли живейшее участие в забавных выходках Шнеца и Розенбуша. К тому же дамы обнаружили вполне блистательные свои таланты по части хозяйства. Анжелика заслужила похвалы даже со стороны Росселя, а Юлия владела, как оказалось, секретом изготовлять несравненный пунш по рецепту, доставшемуся ей в наследство от ее отца-генерала. Розенбуш выразил общее удовольствие в стихах, к сожалению, не сохранившихся потомству; причем он воздавал дамам хвалу за то, что они так хорошо и умно исполнили искони веков принадлежащую женщинам обязанность радеть о земных потребностях бедного человечества, и предложил за здоровье их тост.
За этим тостом, заслужившим всеобщее, восторженное одобрение, последовало множество самых остроумных и веселых тостов. Даже обе дамы должны были, уступая общему требованию, сказать несколько любезных слов, которые они произнесли, конечно, с краскою в лице и не без запинок. Только Коле не говорил еще ничего. Когда, после скромной, несколько плаксивой благодарственной речи Шёпфа, обращенной к юношеству, за то что оно еще терпит его в своей среде, наступила пауза, Коле встал и, дрожащею рукою вынув из
