В раю - Пауль Хейзе
— Оставьте, добрейший. В конце концов, благоразумнее, пожалуй, изучать природу глазами. Да притом он слишком раскидывается и мечется. Но посмотрите теперь опять — лоб выдается, просто прелесть. Неудивительно, что это замечательное построение лобной пазухи пользуется успехом у женщин; даже сама колдунья Ценз, обыкновенно такая зубастая, так и бежит за этим молодцом. Я бы желал только…
В эту минуту отворилась дверь и та, о которой только что говорили, ступая на цыпочках, осторожно, как бы крадучись, вошла в комнату с букетом в руке. Но как ни осторожны были ее шаги, они, по-видимому, все же разбудили больного. Он пошевельнул правой рукой, простонал и медленно раскрыл глаза.
— Прекрасные цветы! — сказал он. — Добрый день! Как дела? Что поделывает искусство?
Затем, не дожидаясь ответа и как бы припоминая что-то виденное во сне, продолжал:
— Я желал бы только знать — действительно ли это была она? Справлялся кто-нибудь обо мне?
Ценз осторожно подошла к больному, протянула ему букет так близко, что на бледном лице его отразился пунцовый колер роз, и проговорила шепотом:
— Мне поручено передать вам поклон от миленькой барышни, она была внизу в саду, спрашивала о вас и приказала вам поскорее выздоравливать. Я думаю, вы догадываетесь, о ком я говорю? Это та самая барышня, которая не хотела принимать участия в танцах.
Глаза его неподвижно остановились на букете; то, что он услышал, наполнило его таким блаженством, такою радостью, что ему казалось, что он все еще видит сон; напрягая все свои силы, приподнял он голову, чтобы прикоснуться к цветам губами.
— Ценз, — спросил он, — действительно ли ты говоришь правду?
— Это так же верно, как и то, что я жива; барышня под конец даже заплакала, так что мне самой стало жалко, хотя…
Лицо больного озарилось улыбкой. Он хотел что-то сказать, но волнение было слишком сильно. У него закружилась голова, и, испустив тихий, но не болезненный вздох, он закрыл глаза и тотчас снова впал в прежнюю свою полудремоту.
КНИГА ПЯТАЯ
ГЛАВА I
Анжелика собиралась идти к своей подруге, чтобы отправиться вместе с нею и Янсеном на виллу Росселя, когда к ней вошел Розенбуш и передал ей незапечатанное послание на имя Росселя и его друзей. Послание это было в юмористических стихах, в которых Розенбуш выражал свое соболезнование о положении Феликса и в то же время радовался, что благородные части барона остались неповрежденными. Затем он высказывал сожаление о том, что друзья Феликса принуждены исполнять обязанность сиделок вместо того, чтобы, пользуясь хорошею погодой, устраивать прогулки и наслаждаться природой. Сам он не мог быть сиделкой, потому что прикован к дому, так как обязан представить в редакцию «Летучего листка» несколько иллюстраций, за которые надеется получить деньги для уплаты хозяину квартиры и проч, и проч.
На третьей странице этого письма, украшенного самыми затейливыми расчеркиваниями и заглавными буквами, автор изобразил самого себя на тощей крылатой кляче; в руках у него, вместо меча и щита, были рейсфедер и палитра, на которой вместо герба был нарисован розовый куст с опавшими листьями. Два человека тянули упрямое животное, один под уздцы, другой тянул за хвост к дверям, на которых помещалась надпись: «Редакция “Летучего листка”». Толстый гражданин Мюнхена, без сомнения, вышеупомянутый «домохозяин», стоял в дверях, держась за бока и надрываясь от смеха.
Рисунок этот не представлял собою легкого наброска, а, напротив, был выполнен с чрезвычайной тщательностью. Чтоб написать письмо и украсить его иллюстрацией, художник, наверное, употребил целое утро. Но друзья его уже знали, что он никогда не пускался так охотно на такие бесцельные шутки, как именно тогда, когда у него было много спешного дела.
Анжелика вообще имела обыкновение читать Розенбушу нотации, а потому и на этот раз не могла воздержаться, чтобы не прочесть ему приличное наставление по поводу бессмысленного препровождения времени.
— Впрочем, вы неисправимы, — заключила она свою горячую проповедь.
— Должно быть, действительно неисправим, — возразил он, целуя ее руку, — так как даже трехлетнее соседство и пример такого образцового друга, как вы, не повлияли на меня. О Анжелика, «если б мы были соединены» — я подразумеваю, ваши добродетели и мои недобродетели, — «то на земле стало бы уже слишком хорошо»!
Она слегка ударила его муштабелем и, смеясь, обещала лично передать письмо Феликсу с прибавлением словесных поклонов и пожеланий Розенбуша.
Это, однако, ей не удалось. Во время поездки на дачу Росселя все были в грустном и молчаливом настроении, — Янсен был глубоко потрясен несчастным происшествием с Феликсом, а Юлия была огорчена из сочувствия к нему. Россель впустил их и с озабоченным и серьезным выражением лица объявил, что доктор строго-настрого запретил всякое посещение, которое могло бы встревожить больного.
Он повел дам в небольшую гостиную внизу и, не стесняясь удивлявшейся Юлии, приказал Ценз принести чего-нибудь прохладительного. Но никто не прикасался к поданным яствам, все с нетерпением ожидали возвращения Янсена, которого не могли уговорить отказаться от намерения навестить больного.
Феликс все еще лежал в полузабытьи, так что Шнец, бывший при нем на дежурстве, не нашел опасным впустить Янсена. Они поздоровались, кивнув друг другу головой. Янсен подошел к постели своего больного Икара и простоял минут десять у изголовья, повернувшись спиною к Шнецу. Поручик, поместившись на скамье против столика и вырезывая чей-то силуэт, заметил, что мужественную фигуру Янсена передергивало точно от сдерживаемых рыданий: это крайне его удивило, так как ему совершенно не были известны их близкие отношения.
— Нет никакой опасности, — сказал он вполголоса, — неделя или две и он снова будет на ногах. Что же касается до того, будет ли он опять в состоянии лепить из глины, то это еще несколько сомнительно, удар в правую руку был слишком силен. Но я думаю, вас это всего менее огорчит. (Шнец был с Янсеном на «вы».)
Ваятель молчал.
Раненый, по-видимому, расслышал что-то из этого шепота. Он раскрыл свои отяжелевшие от лихорадочной дремоты веки и с мечтательной улыбкой, придавшей его бледному лицу особенно милое выражение, прошептал:
— Огорчают? Кому нужно огорчаться? Мир так прекрасен — даже самая боль отрадна, — нет, нет, мы будем смеяться — смеяться и пить за здоровье…
Феликс сделал движение, как бы желая подняться; жгучая боль, которую он при этом почувствовал, привела его окончательно в
