В раю - Пауль Хейзе
Сведения, получавшиеся из комнаты больного, были далеко не самые утешительные. Рана на плече заживала, правда, обычным порядком; но вследствие беспокойного характера и горячности больного выздоровление шло очень медленно. Когда в следующее воскресенье Янсен, в сопровождении Розенбуша и актера, снова навестил Феликса, то лихорадки уже не было, но посещение могло продолжаться не долее десяти минут, так как доктор запретил больному говорить, пока рубец в легких не заживет окончательно.
Так как Розенбуш покончил свою работу, то он предложил сменить Шнеца, в чем ему, однако, к великому его огорчению, отказали. Его только несколько утешила просьба Феликса сыграть что-нибудь на флейте внизу, в саду. Что касается до предложения Эльфингера прочесть что-нибудь вслух, то Феликс пообещал воспользоваться этим в другой раз. Вообще же Феликса очень радовала заботливость друзей, и во все время пребывания Янсена он пожимал ему руку с нежностью, которую едва ли выказал бы при других обстоятельствах.
Гомо и на этот раз положительно отказывался покинуть больного.
На следующий день, после вторичного коллективного посещения, в столовой стоял Коле; это было время, которое он должен был употребить на отдых для того, чтобы подкрепиться к ночи. Но художник не мог успокоиться, он горел нетерпением наконец приняться за работу. Хотя стены еще не были приготовлены для фресок, а по-прежнему были еще покрыты сероватой штукатуркой, он принялся набрасывать углем орнамент для рамок, в которых должны были поместиться задуманные им картины. Рамки эти состояли из арок, начерченных по дугам круга, и упирались на прочные колонны в романском стиле, помещавшиеся на пьедестале, который заканчивался ступенчатым цоколем. Число арок соответствовало числу сцен в сказке о Венере. В медальонах между арками, как раз над колоннами, должны были помещаться портреты друзей, бывших под кровлей этого дома. Началом портретной галереи служила прелестная головка невесты Янсена, которая могла по красоте вполне соперничать с Венерой, по крайней мере с такою Венерой, какая представлялась в воображении Коле. В конце ряда портретов было изображено добродушное лицо Анжелики с весело развевающимися локонами. Ценз и старухе Катти предстояло быть увековеченными в образе монахинь.
Твердою рукою Коле набросал в беглых чертах декорации и позволил себе даже увлечься и нарисовать в первой рамке всю сцену, так как ему непременно хотелось убедить вечно сомневающегося и критикующего толстяка в прекрасном впечатлении целого. Но здесь вдруг прервал его неожиданный посетитель.
Читатель, может быть, забыл ту скромную личность, которая, на первом вечере в раю, так выделялась своим спокойствием среди вакхически-возбужденных юношеских голов. Впрочем, если б даже кто и помнил молчаливого старика с седыми волосами, которому в райской комедии была предназначена одна из первых ролей, тому все-таки же показался бы совершенно незнакомым человек, только что нетвердыми шагами вошедший в залу, с искаженными чертами лица, в старой соломенной шляпе, съехавшей на затылок, как у пьяного.
— Ради бога! Господин Шёпф, что случилось с вами? — воскликнул художник, оставив рейсфедер. — У вас ужасный вид! Скажите только…
Старик бросился на ближайший диван. Он задыхался.
— Это вы, господин Коле? — выговорил он наконец с трудом. — Извините меня, что я вошел без доклада.
— Пожалуйста, не стесняйтесь.
— Вы за работой! Прошу еще раз извинить меня, но бывают случаи, где все благоприличия… нет, нет, я ничего не пью! — прервал он себя, видя, что Коле взялся за бутылку хереса, стоявшую на столе еще от завтрака.
— Вино вас подкрепило бы немножко.
— Я не пью ни капли, господин Коле. О, боже мой, кто бы только мог подумать!
Шёпф, после тщетной попытки приподняться, снова бессильно опустился на сиденье и, по свойственной старым людям привычке, забормотал какие-то несвязные слова.
Художник был в высшей степени поражен. Коле так привык смотреть на этого старика как на образец постоянно ровного, веселого нрава, сохранявшего всегда умственную ясность, что часто даже в своих житейских и художнических предприятиях обращался к нему за советом, которым Шёпф наделял его всегда умно и с большою готовностью. Теперь же Коле видел старика таким беспомощным и потерянным, точно заблудившаяся днем ночная птица, которая зажмуривает глаза и как бы силится спрятаться в саму себя.
Наконец старик, казалось, решился сделать над собой усилие. Он широко раскрыл глаза и старался придать увядшему, потухшему лицу, обрамленному клочьями седой бороды, прежнее ласковое выражение, но вместо того у него вышла не то плачущая, не то смеющаяся гримаса.
— Дорогой господин Коле, — сказал он, — я должен вам казаться помешанным, но если б вы знали все, что со мной случилось, вы бы поняли, что мои старые мозги должны были от этого немного расшататься. Впоследствии вы обо всем узнаете, но теперь не сердитесь: вы настолько моложе меня, что мне было бы тяжело рассказать вам все. Будьте так добры, позовите господина поручика, он более опытен… или нет, вы здесь заняты: скажите мне, где я найду господина Шнеца. Я не хотел бы вас…
В эту минуту вошел в залу тот, которого он хотел видеть. Шнец был тоже немало поражен состоянием духа старого своего друга. Коле оставил их одних; несмотря на все свое рвение к работе, он не мог решиться потревожить измученного старика и заставить его перейти в другую комнату.
Шёпф, казалось, даже не приметил его ухода. Он все еще не выпускал поданной ему Шнецом руки, точно будто нуждался в поддержке. Несмотря на все свое доброе расположение к молодежи, он обыкновенно не был особенно доверчив и щедр на излияние чувств.
— Многоуважаемый друг, — сказал он, — пожалейте меня и выслушайте не прерывая. Чтобы помочь мне, вы должны знать всю мою грустную историю, а я могу ее рассказать только тогда, когда почти позабуду, что меня кто-нибудь слушает. Садитесь же и выслушайте то, о чем я более двадцати лет никому не говорил. Когда-то я был совершенно другим человеком, я был моложе и самонадеяннее и не знал еще в жизни настоящего горя и жил тогда под другим именем, которое, может быть, было небезызвестно и вам. Несмотря на то, что оно не особенно громкое, вы, как уроженец Мюнхена, вероятно, не раз слышали, наряду с именами тех, которые, во времена старика Лудвига, помогали ему во всех его работах, и мое имя, хотя и в качестве очень юного, скромного художника. Впрочем, дело не в имени, притом же я не был тогда одержим бесом честолюбия, и на моих картинах и фресках вы не встретите даже моей монограммы. Я всегда питал слишком
