В раю - Пауль Хейзе
Я не стану передавать вам смешные частности нашей гордости, счастья и самодовольства. Довольно будет сказать, что смелое здание нашей суетности и гордости получило однажды толчок, который безвозвратно разбил его вдребезги. Однажды, когда я до позднего вечера работал за какой-то картиной в музее, ко мне вошла, шатаясь, жена; она была бледна как смерть и была в полнейшем отчаянии. Она даже не подумала о том, что, может быть, другие будут свидетелями нашего разговора; испуг, сделанный ужасным открытием, совершенно затмил ее светлый рассудок, и, не будучи в состоянии выждать моего возвращения домой, она прибежала ко мне в музей… Наша дочь — единственный наш ребенок, кроме сына, оказавшегося действительно порядочным человеком, — девушка, на которую я возлагал всю свою отцовскую гордость — это столь любимое и оберегаемое нами сокровище… Но я должен вести свой рассказ по порядку. В последнее время жена получила довольно значительное наследство и мы начали, против обычаев Мюнхена, жить на открытую ногу; как образцовые люди, какими мы себя считали, мы полагали своею обязанностью проливать свет и на окружающих. Нам было до сих пор довольно весело, и теперь я не могу осуждать себя за то, что мы восстали против местного негостеприимного обычая и давали многим добрым людям случай принять участие в нашей уютной домашней жизни. Мы гордились нашей дочерью, и нам приятно было смотреть на то, как она держала себя в обществе. Девочка не была особенно красива или даже, что называется, мила, она наследовала мои грубые черты, маленькие глазки и большой рот. Но в этих глазах было что-то такое, что обращало на себя внимание каждого, и когда этот рот смеялся от души, показывая ряд блестящих белых зубов, тогда как-то невольно самому делалось весело. Она имела способность воодушевлять молодых людей и доводить их иногда до самых необузданных проделок, которые, однако, при ней никогда не переходили известных границ, так что я, ослепленный обожанием к ребенку, говорил жене, качавшей иногда недовольно головой: «Оставь ее, ее природа лучше выпутает ее из беды, чем вся наша опытность».
Я знал, что многие думали иначе; иногда даже тот или другой из приятелей предостерегали меня, говоря, что такая необузданная натура когда-нибудь прорвется. В ответ на подобные намеки я обыкновенно высокомерно смеялся и рассказывал об этом жене единственно только затем, чтобы посмеяться над филистерством своих товарищей.
Дочь такого нормального человека можно было спокойно предоставить самой себе, даже там, где другим, более мелким натурам, могла угрожать опасность.
И вдруг нас посетил ужасный позор, повлекший за собой внезапное падение с той высоты, на которой мы себя воображали!
Другой замкнулся бы в самого себя, обвинил бы себя во всем и счел бы поразившее его несчастье и печаль справедливым наказанием за вздорное чванство. Но этот образцовый человек был выше подобных слабостей. О, мой дорогой друг, несправедливо говорят философы, что нрав человека не может измениться и что только те или другие привычки приобретают постепенно силу над действительным характером индивидуума. Я пережил коренную перемену. От дурака, который, оттолкнув от себя свое бедное, опозоренное и заслуживающее сострадания дитя, выгнал дитя это из своего дома и запретил когда-либо показываться на глаза — от того бессмысленного, безжалостного отца не сохранилось более следа. Я могу рыться в самом себе, сколько хочу, но для меня теперь становится совершенно непонятно, совершенно необъяснимо, как я при всей моей прежней неразвитости мог тогда оторвать от себя свою собственную плоть и кровь и пустить ее в неизвестный мир.
Она держала себя гораздо приличнее и достойнее своих родителей; она положительно объявила, что так как она теперь, к сожалению, видит, что своим проступком навсегда утратила любовь своего отца и матери, то и не желает более злоупотреблять их великодушием. Мы сочли это за фразу, но вскоре должны были убедиться, как серьезно были высказаны ею эти слова. Бедная девочка вдруг исчезла из нашего дома и даже из города; по всем вероятиям, даже из Баварии, так как все старания отыскать ее остались безуспешными.
Она отказалась наотрез назвать своего соблазнителя; этим мы были поставлены в крайне печальную необходимость подозревать каждого из обычных наших посетителей. Хотя на некоторое время нам удалось сохранить тайну и скрыть, под каким-то приличным предлогом, исчезновение дочери, но все же наша общественная и семейная жизнь была глубоко потрясена и вскоре совсем расстроилась.
Недоставало именно той, присутствие которой одушевляло все окружающее.
Но этим еще не кончились наши несчастия: нам суждено было потерять также и сына. Он изучал медицину и, несмотря на кажущееся свое хладнокровие, был одержим чрезвычайно раздражительным честолюбием. Так как сестра его не возвращалась, то в обществе стали ходить про нее разные слухи. Малейший намек, часто даже самое невинное замечание, не заключавшее в себе никакого намека на тщательно скрываемое нами несчастье, приводили его в самую безумную ярость. Нечто подобное послужило поводом к дуэли на пистолетах между
