В раю - Пауль Хейзе
— Ну, коли уж непременно хочешь, так поезжай же, ведьма! Черт с тобою. Только прошу не кричать и не визжать; марш в лодку! Так, Коле, хорошенько приподнимите его, а ты, красотка, садись там посредине. Оно и не вредно, что голове придется лежать на чем-нибудь более мягком, чем сверток веревок.
Еще несколько мгновений, и красиво оснащенная лодка отвалила от берега. Шнец греб, Коле сидел по-прежнему на руле, но вместо веселого общества, которое помещалось за несколько часов на этих скамейках, на дне лодки лежал с закрытыми глазами, бледный как полотно, страдалец, а около него сидела бледная девушка, молча утирая своими длинными рыжеватыми волосами крупные капли крови, выступавшие из-под перевязки. Она низко склонила голову на грудь. Никто не должен был видеть, как беспрерывно струились по ее щекам горячие слезы.
ГЛАВА VIII
Наверху, в пустом, скудно меблированном номере гостиницы, лежала Ирена.
Слабый свет вечерних сумерек проникал сквозь небольшие окна, по стеклам которых текли еще водяные струйки, свидетельствовавшие о только что прекратившемся дожде. Но свет не достигал до софы, на которой, закрыв лицо руками, лежала в страшном горе бедняжка, тщетно стараясь укутать голову в капюшон так, чтобы не слышать бальной музыки. Тонкие стены второго этажа содрогались от мирного топота танцующих. «Никогда в течение всей жизни моей, — думала она, — не приходилось переживать мне такие тяжкие минуты». Даже дни, предшествовавшие ее решению послать Феликсу письмо с отказом, не были так тяжелы. Тогда во всей обстановке было все-таки какое-то величие, какое-то достоинство, между тем как теперь все было так пошло и возмутительно. Она изнывает наверху под бременем одолевающих ее мучений, а он там внизу, как ни в чем не бывало, обхватив рукою кельнершу, носится с нею под звуки сельской музыки, и где же? — даже не в общем зале вместе с другими, а в сторонке, глаз на глаз, как это делается только тогда, когда на душе очень весело и когда бываешь по уши влюблен. Она не могла утешить себя даже тою мыслью, что он поступил так ей назло, вследствие горечи от неудовлетворенного чувства любви. Ему не могло и в голову прийти, что она будет свидетельницею случившегося, что она увидит, как близко прижалась к его груди девушка и как неохотно вырвалась она из его объятий. Ирена поспешила тогда наверх, как будто за ней гналось привидение, дрожащими руками заперла за собою дверь на замок и бросилась на маленький диван, закрыв глаза и опустив голову, как будто ожидая, что над нею сейчас же должен разразиться роковой удар. А внизу опять-таки весело гудел контрабас и разыгрывал самые веселые пассажи кларнет.
В эту минуту она питала к Феликсу глубокое чувство ненависти, тогда как до сих пор постоянно смотрела на него, как на потерянного для себя человека, но — в то же время оплакивала его, как вечно дорогого покойника. Когда она думала о том, что рука, которая некогда ее ласкала, трепала щечки этой противной рыжей служанки, она испытывала в душе своей непреодолимое отвращение, как будто сама она была унижена и обесчещена таким сообществом. Она не пролила ни слезинки, но только потому, что этого не допускала ей гордость. И все-таки ей пришлось стиснуть своими маленькими зубками шелковый капюшон, чтобы подавить всхлипывания и удержать слезы, просившиеся наружу.
Она чувствовала, что ей придется завтра на что-нибудь решиться, чтобы положить конец такому невыносимому положению, и что завтра же придется предпринять отложенное ими пока путешествие в Италию. Но что же делать сегодня, сейчас, чтобы избежать встречи с ним, чтобы вырваться из этого дома умалишенных, в котором сама она подвергалась опасности спятить с ума?.. Эти размышления были прерваны стуком в дверь. Она вскочила, испуганная неожиданностью. О, если бы это был он! Если бы он пришел оправдаться перед нею, извиниться в своем странном до невозможности поведении…
Ирена была неспособна вымолвить ни слова и, когда опять постучались, не спросила даже «кто там?». Только тогда, когда она ясно различила голос кельнерши, которая сказала за дверью, что имеет к ней поручение, она с трудом, едва передвигая ноги, добрела до двери. Она взяла из рук служанки записку и, отрицательно покачав головою на спрос, не нужно ли засветить свечу, замкнула дверь за быстро спроваженною служанкою, которая, конечно, была бы очень рада немножко поболтать. У окна было достаточно светло, чтобы прочесть твердый почерк поручика.
«Мой друг внезапно заболел тяжкою болезнью, — писал он. — Я должен безотлагательно отвезти его на виллу Росселя. Прошу извинить перед другими дамами мое дезертирство. Поручая себя благосклонному вниманию ее светлости, моей юной повелительницы и проч.
Шнец».
«Мой друг» — она знала, что тут шла речь только о Феликсе; и все-таки то, что в другое время могло бы ее смертельно испугать, освободило ее в эту минуту от еще более тяжких мучений. Все было легче перенести, нежели знать, что он весел и счастлив после того презрения, которое оказал ей! Неслыханную сцену, которой она была свидетельницею, можно было объяснить лихорадочною причудою, последнею вспышкою жизненных сил перед болезненным их падением? При таких условиях он, невзирая ни на что, был достоин ее; она, пожалуй, была перед ним даже виновата, она была даже обязана печься и заботиться о нем с тем участием, на которое имеет право всякий больной.
Тяжелое бремя спало у нее с души. Она еще раз пробежала записку.
Вилла Росселя была всего в получасовом пути от ее дачи. Она может получить известия о нем еще сегодня. Шнец, может быть, сам явится и расскажет…
Занятая этими мечтами, она бросила взгляд на озеро и увидела, как отчалила от берега лодка, которою управляли Шнец и Коле. В сумерках ясно можно было различить девушку, в одежде кельнерши, которая сидела на низкой скамейке и держала на коленях чью-то голову. Если бы и могла она усомниться в личности этого человека, то движения молодой самарянки, как будто гладившей своими волосами бездыханного юношу, рассеяли бы все ее сомнения.
Быстрые взмахи весел унесли ладью
