Колосья под серпом твоим - Владимир Семёнович Короткевич
— Батя, подходи — пошутим!
Страшно спорил с белоголовым мужиком конский перекупщик. Громко, наверно, даже пальцы болели, ударял в коричневую, как земля, ладонь, громко кусал уздечку в знак того, что не врет, что пускай его зубы выпадут раньше лошадиных.
Узуоглазый караим, похожий одновременно на дикого хазара и на великого раввина Якова Леви, ругался с горбоносым евреем, возле которого рядком стояли водочные кружки, кварты, полукварты и другое счастье пьянчуг. Тыкал ему под нос крымскую копченую рыбу.
— Мы есть даем, а вы — пить. Позор! И он еще кричит! Называет мазуриками!
— Нет, вы посмотрите только, что это делается на беленький свет? — вздевал еврей узкие ладони. — Босяцкая морда! Это ведь конец света, если уж братья нападают на братьев.
Караим, которому больше всего на свете не хотелось в братья корчмарю и который не знал, конечно, что новейшие ученые как дважды два докажут, что караимы — наследники хазар, горячился:
— Я назареянин, да. У нас один Бог. Но кто все-таки моего соплеменника распял?! Может, я?! С-сам ты босяцкая морда!
— Чтоб тебя на крымское кладбище не отвезли. Чтоб тебя закопали в чужой земле!
— Чтоб ты в книгу могильного братства не попал, поганый талмудист. Мы-то придерживаемся обряда древнего Храма. А вы чего придерживаетесь? Денег?
— Саддукей ты!
— Мы в грядущую жизнь верим, в воскресение. Сам ты саддукей!
Сводили счеты. А вокруг стояли мужики и только головами качали из уважения к большой учености. Это ж надо?! Говорят-говорят, и переживательно, видимо, говорят, а ни единого слова не поймешь.
Алесь ходил среди этого разноголосого пестрого моря немного очумелый и как будто сонный, но радостно возбужденный. Сонными были глаза, возбужденным было сердце.
Висели золотые бороды льна, приятно пахло рыбой и кисло — шкурами.
Громоздились пирамидами яблоки, над сизыми, будто затуманенными дыханием, сливами пели золотые осы. Сапежанки, урьянтовки, слуцкие бере пахли так, что сладко делалось во рту. Едва ли не до небес лежали овощи, убитая птица, мясные туши. А рядом — рябчики, кряжные утки, дупеля для панского стола. Кадки лесного меда и желтоватые круги воска. Шкуры диких зверей. А вон мужик показывает огромного, с человеческое предплечье, рака, похожего на чудовищного паука.
Все, чего могло возжелать сердце, что могла дать эта земля, было тут.
Страна была богата. Страну ожидал голод.
...Возле слепого старца с лирой почти не было людей: не дать — грех, и дать было нечего. Старик пел: темный провал рта в серебряной бороде. Лирник был такой старый, что борода была ему не в порок. А возле него кроме двух плачущих женщин стоял парень, может, на какой-то год старше Алеся, невысокий, коренастый, с темно-русыми красивыми волосами. Черты лица у парня были неправильными, но мощными и даже в чем-то красивыми. Тяжеловатый подбородок, большой твердый рот с характерным прикусом. Жестковатый неправильный нос, на переносице легкая красивая горбинка. Из тысяч и тысяч людей, по одной только форме носа с крутыми ноздрями, Алесь всегда узнал бы в нем местного, здешнего.
Небольшие, синие, с золотыми искорками, глаза парня были теперь задумчивыми и мягкими. Прядь полос падала на высокий чистый лоб. Он слушал, слушал, нахмурив тонкие и черные, словно тушью наведенные, брови.
Алесь стал рядом с ним, тоже начал слушать под тоскливые выдохи баб.
Ой, то не черная туча подступает,
То турецкий король наступает.
Турецкий король наступал, чтобы взять за себя Андрееву дочь. И не только ее.
Сватать нивы, боры и разлоги,
И луга, и правдивого Бога.
Сватать дым в закуренной хате,
Землю нашу всю бедную сватать.
И не выдержало женское сердце. Андреева дочь сбежала в лес и, сидя в развилке дуба, готовила подарки королю, приказывала подружкам вострить ножи, чтобы кроить ими для него рушники. И вот король подступил со всей своей черной силой. И тогда...
Не попала она в полотенце,
А попала в открытое сердце
И коню под подковы скатилась.
Умирая же, так говорила:
Страшно гудели струны.
Ой, не будешь иметь, чернорогий,
Ни лугов, ни правдивого Бога,
Ни боров, ни девчат, ни богатства,
Даже дыма в закуренной хате.
За какое ни схватишься сердце —
Все ответят единственной смертью.
И ответят пожарами хаты
И земелька, которую сватал.
Нищий умолк. Парень тяжело, будто от сна отрываясь, вздохнул и бросил на лиру три медные копейки. Недоуменно глянул на Алеся. И вдруг глаза стали ироничными и немного злобными: увидел, что красивый подросток с серыми глазами хочет положить на лиру серебряный полтинник.
— Сдурел, что ли? — спросил он громким насмешливым голосом.
Алесь терпеть не мог, когда над ним насмехались незнакомые.
— Тебя не спросили, — буркнул он.
— Оно и видно, что из золотых кафтанов. Головка как маковка, а разума — как...
Загорский знал, что продолжение пословицы злобное и немного неприличное.
— Ты бы повторил, — с угрозою предложил он.
— А я не глухому говорю, — ответил парень.
— То-то и видно, что жадина. За такую песню полтинника ему жаль.
— За эту песню мне миллиона не жаль. Да только не из твоих рук.
— А что мои руки?
— А то, что иная доброта хуже глупости. А доброта богатого...
— Зато ты, видимо, из богатых. Семь коп лаптей...
Алесь сказах это от большой обиды. Но подросток, одетый действительно скромно, казалось, не обиделся.
— Люблю Серка за обычай, — показах он ослепительно белые зубы. — Да только не те паны, что деньги бросают, а те, что Бога знают. Забери свои безбожные деньги.
— Чем это они хуже?! — спросил Алесь. — Чего ты ко мне прицепился?!
— А то, что они глупой головой даны, эти деньги.
— А в ухо хочешь?
— Хочу, — бросил парень.
— Ну так и будешь иметь.
Бабы, услышав ссору, с опаской отошли. Лирник недоуменно смотрел в сторону звуков. Он сидел немного в стороне от человеческого моря, людей вокруг не было, и потому он хорошо мог слышать задиристые, будто у петухов, голоса.
Алесь мерил парня глазами. Да, тот был, видимо, сильнее, но у него было меньше гибкости и ловкости.
— А я вот дам, так ты и ногами накроешься, — пригрозил парень.
— Ну-ка дай. Сам пяты задерешь.
Через минуту они колотили друг друга со всей рьяностью подростков. Попадало и
