Колосья под серпом твоим - Владимир Семёнович Короткевич
— Последние времена. И живут не по-людски, и пьют, как перед погибелью.
— Еще бы, — поддакнула кухарка. — Теперь еще, говорят, в Петербурге змея пустили по железным колеям... Змей, понимаешь, бежит по дорогам. Это уж конец света.
— Да, — согласился Петро. — Этот не пожалеет. Этот сожрет всех.
XXIII
Сначала выпустили свои сережки вербы. Потом, перед Пасхой, начали сочиться прозрачным соком пни срубленных берез. Потом почки стали зелеными, а леса — темными. Позже заплакали перед Иваном Купалой травы: намеревались завтра погибнуть. А затем пришел черед полечь колосьям.
Год не порадовал. Он многое обещал дружной доброй весною и спорыми, теплыми и крупными дождями. А потом ничего не дал. Который уже раз.
Дожди пошли без перерыва. Ростки захлебывались в глубокой холодной грязи, желтели и гнили. А с конца апреля навалились холода и цепко держали нивы вплоть до середины июня. Земля, если засунуть в нее руку, была не теплая, а студеная и липучая, как глина, выброшенная с самого дна могилы.
Гнев небес упал на несчастную страну.
Дни и ночи стали теплыми только в конце июня. Голод как будто подготовил почву под свою зимнюю жатву — и щедро кинул людям ненужное теперь тепло.
«Погрейтесь!»
На озимых не вернули семян, тем более что пришлось спасаться: перепахивать поля и засевать их под яровые. И этот поздний сев едва закончили на Ивана Купалу, а это означало, что осенью их почти определенно побьют утренники.
И все еще, третий год, болела картошка, и клубни ее были как грязь: не отличишь от земли.
Пан Юрий и старый Вежа в конце июля наполовину опустошили амбары, давая ссуды, и, понимая, что надеяться не на что, отпустили мужиков на годовой оброк. Пускай идут с плотами, пускай отправляются в извоз, пускай добираются на строительство железной дороги, лишь бы не голод, лишь бы не опустошить амбаров до дна. Ведь неизвестно еще, что будет в следующем году. Годы худой коровы наступали на Приднепровье.
Младшие роды начали вопить о помощи. Им давали, чаще всего без отдачи, рожь, и ячмень, и горох, и другое, чтобы прожить зиму и кое-как обсеменить на будущий год свои и мужицкие поля.
Помощь дали. Отказались от нее только Раткевичи, да еще Яроцкий. Остальным: Витахмовичам-Драговинским, Борисевичам-Кольчугам, Турским, Юденичам, Ивицким-Лаврам и другим — Я дали сполна, что полагалось.
Родственникам надо помогать, за родственников в ответе перед людьми и перед Богом. И лучше разориться, нежели позорно отказать.
В конце июля вопль о помощи долетел из местечка Свислочь, где жила далекая родственница пани Антониды, двоюродная сестра ее матери, Татьяна Галицкая. Пан Юрий надумал направить туда обоз семенного зерна: на следующий год. Послали еще и триста рублей деньгами, чтобы был запас на случай настоящего голода, чтобы хоть раз в день кормить горячим детей, женщин и слабых (у тети было что-то около восьмидесяти душ, жила она одна, просила только семян — возможно, как-то и перебьется с людьми).
Проводить обоз должен был Алесь. Во-первых, люди из конторы были в разгоне, во-вторых, пускай свыкается с делами, в-третьих, пора парню, вообще-то, посмотреть мир. Целую зиму еще сидеть ему в Загорщине да в Веже, прежде чем пойдет в гимназию. Целую зиму учиться, целую зиму упражняться в языках, слушать фельдбауха, monsiur Jannot и других. Отец и тот удивлялся успехам и долготерпению сына... Пускай едет, пускай посмотрит мир.
И началась дальняя дорога.
Скрипели колеса возов, шли возле них мужики. А молодой Загорский то ехал у обоза на мышастой Косюньке, то сворачивал с дороги и скакал мягкими проселками, проезжая деревни и хутора, то лежал на возу, высоко-высоко, и смотрел на золотые облака.
Какие бесконечные дороги! Какие запутанные перекрестки с десятками троп, вливающихся в них! Какие наклоненные деревянные кресты, все серые и в глубоких трещинах, венчают пересечения путей.
Тащатся мимо них возы, размеренным легким шагом идут странники с трехгранными острыми посохами и котомками за спиною. Идут барколабовские старцы с синеглазыми мальчиками прозрачной иконописной красоты.
И над всем этим разлет пробитых рук.
Бабы несут за спиной поклажу, узлом завязав на груди концы больших платков. И узкими, какими-то особенно женственными и подавшимися вперед кажутся их плечи, сдавленные твердой тканью, в которой лежит недвижимое имущество. Они сильны, эти плечи, но они кажутся узкими и женственными, они трогательно-слабо, как из декольте, выглядывают из жутко натянутых концов платка.
Поет лира под придорожным вязом. Порой солнце закроет дымно-агатовая завеса мимолетного дождя. И тогда ноги месят дорожную грязь, — тысячи ног, — и корчмы становятся особенно темными, а половая шкура коней становится гнедой.
И на все это — сколько уж лет! — смотрит обведенными синькой глазами, весь в потеках, покрашенный охрой и медянкой распятый Христос.
...Свислочь, о которой Алесь до сих пор не слышал, была маленьким местечком.
Среди построек едва не самым большим казалось здание прогимназии. Стояла среди достаточно чахлого сада церковь с трехъярусной колокольней, а рядом с ней длинный одноэтажный дом в стиле провинциального ампира, с тремя портиками. Средний, где был вход, белел двенадцатью колоннами. Два крайних портика — шестиколонных — были ложными. Там входа не было.
Как почти все остальные здания местечка, строение прогимназии было запущенным. Там, где когда-то были площадки для игры в мяч, куртины и баскетные ограды, теперь — и на дворе, и на улице — тянулись заросли пахучих мелких ромашек да подорожника, среди которых терялись тропы.
Когда-то известная количеством учеников и учителей, прогимназия переживала трудные времена. Жители окрестностей роптали, но поделать ничего не могли. С образованием на всем, на всем пространстве Беларуси было плохо, пожалуй, хуже, нежели где-нибудь в империи. Школы, прогимназии, гимназии закрывались десятками после каждого восстания, после каждого указа просвещении. А эти указы были для дела просвещения куда истребляющими, нежели даже самые жестокие восстания и войны.
После удушения последнего восстания разогнали и университет, единственный на всю страну.
У интеллигенции не было времени прийти в себя от одного кровопускания до другого. Козел отпущения, она отвечала за каждый бессмысленный поступок императора, церкви, выскочки-бюрократа, отвечала за всю бессмысленную политику власти, хуже которой, видимо, не было на земле.
Местечко готовилось к ежегодной ярмарке, открытие которой планировалось послезавтра, пятнадцатого августа, и потому на площади было уже довольно густо и людно. Стояли упакованные возы, тюками лежала шерсть, жевали жвачку волы.
Дом тети был в каких-то полуверстах от конца местечка; большой, деревянный, под соломенною крышею — на галереях и со
