Колосья под серпом твоим - Владимир Семёнович Короткевич
Старосветские уютные комнаты с низким потолком.
На окнах кроме первых рам были и вторые, с цветными стеклышками. Они заменяли ставни. В самих комнатах стояла давняя мебель: пузатые ореховые секретеры, дубовые резные сундуки возле стен и угловые — одна на четыре комнаты — очень теплые печки, выложенные голландскими изразцами. На белых плитках плыли под всеми парусами синие корабли.
Тетя, маленькая подвижная женщина в очках, встретила Алеся объятиями.
— Приехал, сынок... Ну, вот и хорошо уже, что приехал. Ярмарка начнется, наедут окрестные с хлопцами да девками... Будет и у нас весело.
Семена повелела перемерять и ссыпать в амбары, но от денег отказалась.
— Слава богу, голодать не придется. Обсеменимся вашим зерном, а остальное можно пустить на хлеб. Мне что? Пища — своя, наливки — свои, одежды — полные сундуки. И ничего мне не надо, разве что колода карт — одна на три месяца: в «хобаля» сыграть да порой пасьянец (она так и сказала — «пасьянец») разложить.
Суетилась, накрывая на стол, вместе с девкой.
— Благодарю пана Юрия. Иначе просто не знала бы, что и делать: или пустить на еду, или, может, на семена беречь. А купить — купить нет. Какие уж там деньги? Слезы, а не деньги. В этом году ничего из мужиков не взяла — совесть не позволяет. Такое уж несчастье! Просто хоть садись на землю и пой «Ой вы, гробы, гробы, превечныя домы»... Хорошо, что лежит в чулке сто рублей — иногда не маканую, а покупную свечу поставить, как благочинный придет в карты сыграть, да нищему дать какую копейку.
Посерьезнела.
— Пускай пан Юрий не думает. Семена на следующую осень отдам. Ради спокойного сна. Не хочу, чтобы мне ночью дьяволы снились да еще , упаси бог, язычники-солдаты.
— Смилуйтесь, тетушка, засмеялся Алесь. — Какие ж солдаты-язычники?
— Язычники, — уверенно ответила Татьяна Галицкая. — У них на шапках знак антихриста. Да и потом: кто ж это, кроме язычников, будет стрелять в людей, только из-за этого оружие носить да еще и клясться нечистой клятвой, что будет стрелять и не будет перечить, если прикажут... Язычники и есть!.. Ну а если бы Христос второй раз пришел? То-то же! Так бы они и стояли со своей клятвой второй раз возле креста, как, ни дать ни взять, римские голоногие бандюги.
Тетя Алесю понравилась. Показывала хозяйство: четырех коней, два из которых были на выезд, трех голландских коров, пекинских уток и кур-легорнов.
Показывала цветник с «разбитым сердцем» и «туфельками Матери божьей», с маттиолой и золотым царским скипетром.
В самом глухом углу сада — чтобы, упаси бог, не наелась домашняя птица — лежали на траве выброшенные из наливки багровые вишни. Красивый махаон сидел на них и дышал опалово-синими крылышками. Пил.
Пьяный-пьяный, такой счастливый махаон.
А вечером сидели на террасе, пили кофе с маслянистыми холодными пирожными и беседовали о том о сем. Под террасой кустилась пламенно-красная герань с ее темно-зелеными листьями. В сумерках эти листья казались значительно темнее.
— То вы так и живете одна, тетушка?
— Совсем одна. Да мне никто и не нужен после смерти покойника Евгена.
— Он кто был?
— Он в двенадцатом году набрал группку людей: десять шляхтичей да три десятка своих мужиков. Ну и пошел. Сожгли они однажды подвесной мост, пожгли французское сено. Потом ловили да били этих... как то их?.. мародеров? Фуражиров? Ну, все равно. А потом уланы пришли их ловить, так они и уланов побили. Вызвали Евгена в Петербург. Там ему император пистолеты, инкрустированные золотом, подарил. А молодая императрица подарила табакерку: прослышала, что он, по старой моде, табак нюхает.
— И родственников других не было? Совсем-совсем?
— Теперь нет. Только твоя мать. А еще раньше, до смерти мужа, был у него двоюродный брат, Богдан. Но тот еще, дай бог памяти, восемнадцать... нет, двадцать лет назад исчез...
— Как исчез?
— А так. Связался с мятежниками, когда тут у нас дворяне бунтовали. А когда они не бунтуют? Всегда грызутся, как псы какие-то. А женам точи слезы. Вот и он пошел с оружием, да так и исчез. Ничего после этого о нем не слышали. Кости, наверно, дождик мочит, ветер сушит. Так что ты теперь мой наследник. Пускай будет так. Тут охота хорошая. Выдры этой самой — так утром по берегам, как гуси, ходили. Лапы большие, с перепонками.
Пошла и принесла пожелтевшую костяную шкатулочку. Сидя в кресле, разбирала ее.
— О, — промолвила наконец, — это единственное, что от брата Евгена осталось. Мужиков в доме нет. Себе возьми.
Это был амулет старого дутого золота, видимо, дешевый по материалу, но дорогой по своим годам. Размером в ладошку младенца, он таинственно и тускло сиял на руке у Алеся. А на нем белый всадник с детским, будто опухшим, лицом защищал Овцу ото Льва, Змея и Орла.
— Спасибо, тетушка. — Алесь знал: человек не должен манежиться, если ему дарят. — Только как же его?..
— Повесить к медальону, — предложила тетя. — Вижу ведь я цепочку. И носи. Помогает, говорят. Кто носил, никогда не попадет в плен врагу. Трижды три раза избежит неминуемой смерти. И еще, все его будут любить, ведь он защищал Овцу ото Льва, то есть от власти, Змия, то есть хитрости, и Орла, то есть хищности... Может, и Богдан спасся бы, да вот, направляясь в лес, забыл.
Алесь привязал золотую цепочку медальона к стальной цепочке Майки. Про себя он посмеивался. Ну какая неминуемая смерть может ему угрожать? Какие такие у него могут быть враги?
...Через день началась свислочская ярмарка. «Пречистая». Торговыя ряды плеснулись далеко за пределы площади.
Торговцы ловко наматывали на медный аршин вишневые и белые сукна. Свистел по-змеиному извиваясь в воздухе, шелк. Ползла шерстянка, и весело-весело бегала хлопчатка.
— А-а, кувшины-кувшины-кувшины! Звенят, как колокола, звенят, как войтова голова.
— Же-лезо, же-лезо, — это басом. — Кос-са — на эконома, безмен — на тещу!
Взлетали, как корабль на волнах, пестрые качели, оттуда доносился неискренней девичий визг.
— Вот навались! Вот навались! Все дорого — мое дешево. Все дорожает — мое дешевеет. Дешевеет мыло, дешевеют веревки.
Шарманщик-итальянец пел чахоточным голосом о неизвестном. Обезьяна в зеленом платье протягивала ладонь, прыгала возле хозяина и смотрела в глаза людям горестно-недоуменными детскими глазами.
