Колосья под серпом твоим - Владимир Семёнович Короткевич
— Так и вы однодворцы?
— Да. Сенат не утвердил.
— Дед говорил: это они специально, — рассказывал Алесь. — Ну, у владельца грамоты за века сгореть или истлеть могли. Так поищите же в королевских архивах, в списках, в книгах старых... Нет. Хотят как можно больше людей унизить.
Кастусь кусал длинную соломинку, которую выдернул из воза.
— Отец мой никак примириться не хочет. Ездит, старается, столько денег переводит. Сказали: будет имение — будем искать. Так он приценивается к какому-нибудь фольварку. Купит, видимо, в этом году или немного погодя. А мне так все равно. Я знаю, откуда идем. И предков знаю. Я не ниже хама, который мною руководит. А именование — горшком назови, да в печку не ставь. Если захочу — и арапом назовусь. Последний наш мужик честнее первого из жандармов.
Парень говорил это степенно, но явно заученно.
— Откуда это ты такого набрался?
— Брат говорил, — каким-то сразу просветленным лицом ответил Кастусь. — А ты откуда?
— А у меня дед.
— Ясно, — сказал Кастусь. — Вот и знаем уже самую первую заповедь. Брата и деда не трогать. И панством не гордиться.
— И тут ты прав, — согласился Алесь. — А то совсем выйдет по пословице: «Шуми-гуди, дуброва, едет князь по дро́ва».
Кастусь хорошо смеялся. Белые зубы очень украшали лицо. И улыбка была искренняя, чистая. И еще Алесю нравилось, что глаза у Кастуся были не совсем симметричными: одно чуть-чуть выше другого. Это придавало его лицу какую-то необыкновенную, властную и могущественную характерность.
Беседуя, они шли по бесконечной ярмарке, а вокруг них заливались глиняные свистелки, бешено вертелись наполовину пустые карусели, зазывал в свой балаган дед с льняной бородою:
— Заходите, братья-сестрички родные, заходите, мужи-жены сводные! Чудеса на колесах: мальчуган с саженным носом! Морская царевна! Янка-богатырь, жрет одно лишь сырое мясо — по семь фунтов в день. Вскормила его медведица! Есть еще чудные звери... морская свинка и крокодил. Тот самый, который проглотил пророка Иону. По-библейски — кит, по нашему — крокодил... Страшный зверь... К нам!.. К нам!..
Играл на кувшинах гончар, и в ответ ему летел певучий перезвон хрусталя, по-которому водил стеклянной палочкой торговец-венгр. Кубраки-мстиславцы совали под нос людям книги и рисунки.
— Богатая какая ярмарка, — отметил Алесь.
— Богатая, — согласился Кастусь. — Только убыточная. Отец говорил, что в прошлом году еле продали пятую часть всего завезенного. А в этом году еще еще хуже будет. Беднеем.
— Отчего так?
— Нет ни денег, ни хлеба. Земля обеднела. Грабят нас все. Леса вырубили. В реках вывелась рыба, в пущах — зверь. Раньше-то, говорят, всего было: и зверя, и птицы, и дикого меда. Иди себе, человек, в лес, расчищай ляда. Сам себе хозяин. А теперь одно спасение — город. Да и там... Ну кому нужны свечи? Мыло? Вот этот чай? Либо сахар? Чая мужик не пьет, моется он веником, вечером сидит при лучине.
...Алесь пробыл в Свислочи еще три дня. И все эти дни парни не теряли друг друга из вида. Ходили по ярмарке, забирались в подземелья разрушенного костела. Кастусь сводил даже своего нового знакомого на посиделки с песнями и на гулянку, посвященную середине ярмарки, после которой она идет на спад. А Алесь сводил его в балаганы, так как с деньгами у нового знакомого, видимо, было не густо. Парень не манежился, но, как и надлежит настоящему парню, принимал каждый знак уважения к себе с чувством несокрушимого собственного достоинства.
И, незаметно для самих себя, они подружились за эти дни. Подружились той быстрой дружбой подростков, возникающей неожиданно, а остающейся надолго. Порой на всю жизнь.
Перед расставанием они решили, что будут писать друг другу. И это было чудесно: знать, что впервые в жизни тебе есть кому писать, есть для кого заливать сургучом конверт, есть для кого взвешивать унции и золотники письма, есть для кого, наконец, совсем по-взрослому, ставить в конце постскриптум, так себе, между прочим, как будто что-то забыл да вдруг и вспомнил.
XXIV
Время, обувай свои семимильные чеботы. Хватит идти след в след за небольшим человеком. Он предстал перед нашими глазами, мы нашли ему родственников и первое детское увлечение маленькой горделивой девочкой. Мы нашли для него двух друзей. Мы дали ему дом. Мы дали ему родину. Что ж теперь? Неужели изо дня в день сидеть рядом с ним, слушать, как он учится, как наставляют его языкам, как смешно злится Фельдбаух, как Алесь пишет письма новому другу Кастусю? Неужели описывать течение недель и месяцев, будни, когда он с родителями либо с дедом, и редкие праздники, когда к нему приезжают Майка, Яденька и Мстислав?
Ребенок мужает, и пускай он лучше мужает без посторонних людей, один на один со своими горестями и радостями, со своими думами и страданиями — как это и бывает в жизни. Ведь подростки на удивление уединенный народ. Они, как никто из взрослых, преданны первым волнам жизни. Они стоят лицом к лицу со своими страхами, победами и поражениями. Ведь каждый побеждает только сам. Только сам, чтобы иметь право на существование и на весь этот широкий, радостный и грозный мир.
Будем идти за человеком по следам его костров, где он думал, одинокий и мужественный. Будем только свидетелями гроз, npoшумевших над его головой, и радуг, светивших в его глаза. Не стоит следить за каждым его шагом: он должен делать каждый свой шаг — сам.
Он растет. Он мужает, наш маленький человек. Белый жеребенок растет незаметно для людских глаз, пока не выберет его среди других могущественный всадник.
И мы будем отмечать в нашей летописи только черные и красные дни человеческого детеныша, пока не придет время великие свершений, пока не польется кровь, пока не станет человек душиться от ярости, тайно скрипеть зубами от нечеловеческой обиды за себя и людей, пока он не скрестит с врагом святую сталь, которую дала ему жизнь.
...Год спустя после поездки в Свислочь, тоже в августе, Алесь направился, вместе с молочным братом старого Вежи, на последнюю в этом году охоту. Через неделю ему надо было ехать в Виленскую гимназию. Он сдал экзамены и поступил сразу в четвертый класс.
Детство заканчивалось. Наступала новая жизнь. Жалко было оставлять вольную Загорщину, теплое раздольное Приднепровье, август, просторы лугов и лесов, свист утиных крыльев... Жалко было менять все это на городскую тесноту,
