Колосья под серпом твоим - Владимир Семёнович Короткевич
— А то, — объяснил Война. — То, что семья, где придерживаются старых обычаев, не может воспитать иуду.
На горделивых, напыщенно поджатых губах Войны появилась вдруг неумелая улыбка.
— И еще песня. Там, где поют, — иди спокойно.
Он говорил как со взрослым. Это нравилось Алесю. Настоящий здешний мужчина, который никогда не обидит старика и не обзовет молодого «зеленым», который понимает, что всякий век живет по-своему и достоин уважения.
— Как же вы вспомнили?
— Глаза, — отметил Война. — И потом, мне надо помнить тысячи лиц, троп, камней, кустов. Иначе погибнешь.
— Ну, а если бы это был ваш враг?.. Не из жандармов, а так...
— В жандармов я успел бы выстрелить. А враг из других? Ну, убил бы, и все. Я давно не боюсь смерти... Во всяком случае, теперь поживем. А то я уж думал, что конец. К коню не добраться. В ружье один заряд. Остальные — в этих саквах. Ни отбиться, ни одурачить.
Война достал из саквы маленькую котомочку. Копался в ней.
— Ты меня не презирай, парень. Шел по болоту и не помню, как шел. В глазах темнело. Видимо, и стащила с меня ветка последнюю мою надежду. А искать во тьме нельзя. Да и они шли, наступая мне на пятки. С факелами. С собаками.
— Разве собаки найдут в воде?
— Хорошая собака найдет. Ты на челне со своей собакой охотился?
— Охотился.
— Чует она, где утка?
— Волнуется. И я всегда смотрю в ту сторону.
— Ну вот, — улыбнулся Война. — Остальное делает выстрел. А им меня поймать необязательно. За меня — живого или мертвого — награда тысяча рублей... Если бы у меня две головы было — одну бы обязательно продал. Завалился бы деньгами.
Длинная прядь травы лежала на его ладони. Увядшей, но еще зеленой травы.
— Тысячелистник, — показал он и начал жевать траву.
Выплюнув зеленую кашу на пальцы, он оголил ногу.
На бедре кровавилась широкая рана. Война положил на нее кашу и начал втирать. Кожа на его лице с горчичной стала зеленоватой.
— Жжет, — глухо пояснил он. — Значит, хорошо. Значит, антонов огонь не прикинулся.
Достав из картуза черного пороха, он смочил его слюной и положил на рану сверху. Потом перевязал ногу чистой белой тряпочкой.
Алесь смотрел немного брезгливо. И Война заметил это.
— Гадко, — сказал он. — А ты не брещгуй. Без этого ни один настоящий мужчина не проживет. Может, и тебе придется когда-нибудь, упаси бог.
— Мне не придется.
— Не зарекайся. Ты что ж, любишь жандармов?
— Нет. От них погибла моя бабка.
- Видишь. Ты ведь приднепровец. Из настоящих. Отец твой их не любит, Дед. Прадед не любил. Все... Клетки не любит никто! Каждый, кроме кролика, хочет ее сломать. А свободного поджидают силки, раны, смерть.
Обессиленный, он, чуткий, прилег на траву.
— И все равно это лучше, — пробормотал он. — Забиться куда-нибудь и... подохнуть. Только бы не висеть в суме, как гусь на откорме... Чтобы не лез тебе каждый грязным пальцем в клюв, не совал туда орешков... Чем их орешки — так лучше... своя ряска в болоте.
Смежились глаза.
— Ты один? — спросил он.
— Нет, там, на гривах, молочный брат деда.
— Угу, — отметил Война. — Этот тоже будет молчать. Ты ступай к нему. Я полежу, приду в себя... Мне надо быть спокойным. И хитрым.
— Может, привести вам коня?
— О! Это далеко... Очень далеко. Теперь мне надо добывать другого, чтобы добраться к своему.
Алесь встал.
— Я пойду. Я... не скажу никому.
— Знаю, — просто сказал Война. — Ты их, дядькованых. Значит, старосветский. Это теперь такая мода пошла... предавать, доносить, шпионить. А раньше не было. Не было...
Он умолк. Алесь окинул взором фигуру, позвал Алму и пошел с нею к опушке.
Лес редел. Алесь видел, как лучи солнца все чаще пробивали своими копьями листву, как они пробирались в самую чащу, как навстречу им дымилась земля.
Между ним и солнцем клубились в воздухе рои мошек, будто тысячи докрасна раскаленных веселых искорок, которые вели и вели свой тревожный и радостный танец.
...История с болотной погоней закончилась совсем неожиданно.
Война не мог знать, что на него в этот раз охотился не один Мусатов. Мусатову прислали в помощники человека из губернии. Начальству надоела неуловимость Черного Войны. С этим осколком прошлого восстания надо было кончать. Начальство не гневалось на Аполлона Мусатова: оно знало, что преступнику в собственном доме помогают и стены, что Мусатов распорядительный и деятельный человек и не его вина в том, что бандит гуляет свободе.
Собирать слухи это было не его дело. Следить, расспрашивать крестьян, ловить краем уха их разговоры должен сыщик.
Так появился в окрестностях Суходола Николай Буланцов, знаток своей такой почетной и необходимой государству профессии, расторопный человек лет двадцати.
Буланцову надо было возвыситься еще больше, нежели Мусатову. Последний уже достиг кое-чего, а этот только делал первые шаги. Мусатов все-таки имел дворянство, пусть нищенское и пришедшее в упадок, а Буланцов происходил из кантонистов, из париев, ученных на медные деньги, из тех, ниже которых на всех просторах Российской империи были только военные поселенцы да еще барщинные мужики у очень плохих господ.
Сын битого, хлестанного отца, человек, детским миром которого была казарма, а развлечением — дни, когда беглых прогоняли через зеленую улицу, он жаждал карьеры как единственного средства избавиться от окружающих ужасов, от зуботычин, от стояния с кирпичной выкладкой под ружьем.
Начальство всегда было право. А если подчиненным и не очень сладко под его грозной дланью — тем хуже для подчиненных. Значит, надо возвыситься, чтобы не страдать от рукоприкладства. Надо стать незаменимым, и тогда сам получишь право бить, сам заставишь других бояться и вытягиваться в струнку.
Таковы были его нехитрые рассуждения. Такие же, как и у всей породы карьеристов, какой она была и какой она будет.
Подлости в этом не было. Подлой была сама эта порода людей, и за этой большой подлостью маленькие подлости отдельных ее представителей казались ерундой, так, чем-то вроде неприличных развлечений.
Большую подлость самого существования этой гнусной, отвратительной в глазах каждого настоящего человека, породы брало на себя государство. Отдельные же представители этой породы оставались в глазах каждого просто мелкими людишками, маленькими расторопными человечками, которым,
