Сочинения - Роберт Отто Вальзер
Добро ж, чудовищная, — ты, чье покрывало,
Как парус, треплет ветер, кто кого?
Такого не могут сказать ни врач, ни техник, ни журналист, ни переплетчик или альпинист, да у них, ей-богу, и повода для этого нет. Глаза принца ужасно вращаются, он произносит стихи скорее глазовращением, чем губами. В остальном, он читает стихи дурно, что доказывает, что он хороший человек, что у него есть душа, жена и ребенок, характер, а также доказывает, да, наконец я это замечаю, что он глубоко, глубоко размышлял над ролью. У этого принца есть очаровательная природная молодцеватость, с которой он говорит:
Но отдает мерзавцем, а не принцем.
Придумаю получше оборот.
Эти слова он бормочет где только можно. Он ожидает аплодисментов, но над бюргерами, чьих аплодисментов он хочет, он чувствует себя благородно возвышенным. Ну, он из благородных, у него есть владения на Райне:
Займусь распашкой, севом, стройкой, сносом.
Боже ты мой, как он растворяется в роли. Талант был у сапожника, который стачал ему ботфорты, а не у него, то есть, точно, талант-то да, но… всяких простолюдинов это не касается.
Вероятно, текст написан под впечатлением от постановки Макса Райнхардта с Фридрихом Кайсслером в главной роли. Пьеса Кляйста Принц фон Хомбург цитируется в переводе Бориса Пастернака.
Гений (I)
Я готовлюсь стать актером. Мой первый выход на подмостки это всего лишь пресловутый вопрос времени. В данный момент я учу наизусть роли. Целый день, несмотря на прекрасную погоду, я сижу или стою в своей каморке и декламирую на все лады. Меня полностью поглотил демон театра. Бормотанием я довожу соседей до отчаяния. Что из меня выйдет? Будь что будет. В профессии актера я вижу самую высшую и чистую задачу, и думаю, что не ошибаюсь. Сначала подамся в герои, а потом станет ясно, гожусь ли и для характерных ролей. Что касается моих талантов, я из числа самых сладких парней в Европе, мои губы как фабрики по производству сахара, а манеры у меня и вовсе шоколадные. Но во мне есть, с другой стороны, и мужественность, чисто скала. Я могу внезапно, если сочту нужным, стать камнем или деревом; это пойдет на пользу героям-любовникам, которых я буду играть. От всей моей фигуры, весьма поджарой, будут исходить вибрации, мои глаза будут завораживать, поведение — ослеплять, все оно проникнуто раскаленными нервами. У меня немного сутулая спина и небольшой горб. Но и этот недостаток будет восхищать, ибо я намереваюсь заставить зрителей забыть о нем путем пластического изображения моих многочисленных внутренних совершенств. Все увидят нечто отвратительное и вместе с тем прекрасное, и прекрасное одержит победу. Моя голова внушительно крупна, губы похожи на толстые фолианты, руки подобны ногам слона, к тому же я обладаю ужасно гибким голосом. Если какой-нибудь меланхоличный принц заявляет, что он сказал и как кинжалом отрезал, то, смею утверждать, и не без оснований, что я сказал и как мечом рубанул. Уже юношей я вступил в театральный союз Edelweiss, дворником; я плохо играл, ибо чувствовал призвание к высокому. Ну а теперь дело решенное. На следующей неделе состоится мой дебют, пьеса называется «Ты себе живот надорвешь». Надеюсь, господа, желающие приобрести билеты, явятся в большом количестве, а если нет, то и не надо, я никогда не паду жертвой равнодушия бестолковой публики.
Под меланхоличным принцем, который говорит, словно кинжалом режет, Вальзер имеет в виду Гамлета, обращающегося к матери.
Дон Жуан
Театр был полон. Раздался сигнал к началу представления. Поднялся занавес. Нет, сначала оркестр исполнил увертюру, и только после поднялся занавес и появился Дон Жуан, соблазнитель женщин, уже через несколько мгновений он вытащил шпагу и вонзил в тело слабого противника. Это был бедный старый отец, тут с душераздирающим криком, впрочем, вполне мелодичным, прибежала его дочь, дабы броситься к трупу заколотого. Отчаявшаяся женщина исполнила такую прекрасную, поднимающуюся до высокой боли печальную песню, что у слушателей на глаза не могли не навернуться слезы. И таким вот образом действие оперы, как на весах, то поднималось, то опускалось, и пятна света мерцая появлялись из мрака, призраки, к ужасу тех, кто их видел, возникали, глаза увлажнялись, произносились отчаянные слова, при этом музыка утихала, чтобы вскоре вновь вступить вместе с пением и околдовать каждое ухо. Уши, которые все это слышали, изнемогали от нанесенных музыкой ран, чтобы тут же новый поток музыки излечил их и освободил. Смерть сменялась жизнью, усталость — бодростью, ранение — выздоровлением, и перед глазами зрителей представали картины, которые они, так они себе говорили, никогда уже не смогут забыть. Чудесная музыка утешала и заставляла души сжиматься, пленяла и очаровывала сердца. И прекрасное, возвышенное, полнозвучное пение было похоже на счастливого ребенка, которого носят на руках и поднимают в воздух руки, возможно, еще более счастливой матери. И так все это текло и бурлило, подобно крайне грациозному, ужасающему пожару или бушующему в самом себе и ниспадающему в пропасть безумному, ревущему водопаду. Потом снова были тихие, едва слышимые вздохи. Некоторое время действие было подобно сладкому, полному любви прелестному журчанию или благодатной снежной метели. Потом казалось, будто тихий дождь падает на крыши, а затем снова будто бы раздавалось рычание раздраженного могучего льва, так что ужас и чувство прекрасного боролись между собой. И снова все погружалось в серебряный, мягкий великолепны свет луны, и казалось, что все это придумал и устроил не человек, а небесный, свободно парящий над землей ангел. Вообще о самом произведении как-то не
