Кровавый знак. Золотой Ясенько - Юзеф Игнаций Крашевский
Смятые салфетки, побитые рюмки, перевёрнутые и поломанные стулья, порванные занавески, цветы, залитые чаем, софы, намазанные кремами, тарелки за печью, блюда под столом – представляли красноречивую картину суетности мира.
Яцек рассчитывал, сколько из этого может остаться для панны Петронелы и для него; посуда представлялась слишком невыгодно; даже десерт расхватали по карманам. Он сам видел, как самым бесстыдным образом уносили канфеты в носовом платке, в капюшонах.
Яцек вздрагивал от этого нахальства и допивал оставшиеся рюмки с шампанским, хватал кое-где забытый торт, брошенный бенедиктин и вздыхал.
Привести в порядок, посчитать убытки, собрать серебро, отдать взятые взаймы приборы, разделить блюда, сортировать салфетки было огромной работой. Поэтому Ясек признал правильным, покрыв голову от надоедливых мух салфеткой, сесть в кресло и – уснуть.
Но беда тем, кто опрометчиво бросаются в объятия Морфея, особенно после нескольких рюмок – кто же знает, когда у них откроются глаза на дневное светило? Яцек, который проснулся благодаря жужжанию приставучей мухи, которая закралась под салфетку, чтобы поцеловать его в уста, полные сладости, может, ещё поспал бы часок, но услышал, как у Реформатов на часах пробило десять. Он сначала подумал, что ему это приснилось, взглянул на часы – увы! Было ровно десять. Он мигом сбежал по лестнице, потому что встать ему следовало в семь и он проспал на три часа. Адвокат, больной или здоровый, уставший или нет, всегда был на ногах в половине восьмого и пил кофе. Яцек не понимал, как там без него обошлись. Однако на кухне его заверили, что Шкалмерский не подал ещё признака жизни и очень хорошо спал; тот вздохнул.
В мгновение ока в доме начали убираться, и благодаря присутствию духа пана Яцка, по крайней мере, в гостиной комнате сразу навели порядок, так что слуги начали кататься по нему на щётках.
Возвращение к status quo ante helium продолжалось недолго; расставляли стулья, возвращали на место столы, умело маскировали нанесённые раны шторам. В буфетной, как могильная насыпь, поднимались целые и разбитые бутылки. Яцек бросал на них меланхоличные взгляды. Прежде он старательно из них слил, каждый напиток отдельно. Ну что же ему оставалось! Десять жалких бутылочек.
В одиннадцать часов некоторые приятели, отрезвившись солёными огурцами и капустой, зашли мимоходом проведать об адвокате. Им сказали, что он спал. Они нашли это очень естественным после головной боли и такой усталости.
– Не будите его, пусть выспится, – сказали они слугам и ушли.
В половине двенадцатого прибежал Жлобек и спросил, пил ли адвокат кофе. И получил тот же ответ, что до сих пор спит; на что покивав головой, тот вернулся в канцелярию.
Было уже без пятнадцати двенадцать, когда, заваленный срочными делами, первый клерк и шеф канцелярии со своей обычной важностью, с портфелем под мышкой, словно министр, пришедший с рапортом, постучал в дверь комнатки, в которой спал Шкалмерский.
Но многократный стук crescendo даже до fortissimo не вызвал ни малейшего ответа. Он заглянул сквозь замочную скважену, внутри было темно, серо. Поэтому, бормоча, он вернулся к работе. Но было около двенадцати часов! Стрелки часов спешили, летели быстрее, чем когда-либо.
Вместе с тем как на башне пробил полдень, улыбающийся пан Херш от Симеона появился в канцелярии, достал вексель и представил его, глядя в глаза Жлобку. Жлобек серьёзно на него поглядел.
– У господина адвоката были вчера гости и он спит, отдыхает, прошу подождать.
– Подождать! Мне нет необходимости ждать. Двенадцать часов, разбудите его. Этот час может называться hora canonica для банкиров. Вексель будет опротестован.
Жлобек рванулся с гордостью уверенного в себе человека, с презрением поглядел на Херша и снова пошёл к двери Шкалмерского, в которую начал долбить ещё сильнее.
Глухое, упорное молчание уже выводило его из себя, самый крепкий сон такому стуку противостоять не смог бы. Внимательно поглядев сквозь замочную скважину, он убедился, что ключа в ней не было; через отверстие насквозь проглядывал серый мрак.
– Он, должно быть, заболел, или что-нибудь! – сказал он тревожно. – Может, потерял сознание, получил апоплексию. Он полный. Кто его знает? Несчастье легко приходит.
Нечего его ждать, нужно послать за доктором и приказать выломать дверь.
Когда он, побледневший, вернулся в комнату, в которой, насмешливо улыбаясь, ждал его Херш, по его лицу можно было понять, что нечто страшное, если не случилось, то готовилось.
– Я не понимаю, что это, – проговорил он, – адвокат вчера был болен, несмотря на это, он принимал гостей, потом пошёл лечь. Я стучал тщетно. Он мог потерять сознание. Пан Заренба, скачи за доктором Филлером, а Яцек пусть приведёт снизу слесаря, нужно выбить дверь.
По всему дому пошла паника, как бы предчувствие катастрофы, только Херш равнодушно ждал.
Через семь минут и врач, живший в нескольких шагах, и слесарь в кожаном фартуке уже были у двери. Её открытие прошло очень легко. Жлобек вошёл первым. На кушетке лежала нетронутая подушка, на столике стояла недопитая чашка чая, в комнате никого не было.
На всех лицах были написаны тревога и удивление, а так как ничего так быстро не расходится по улице, как слух, спустя десять минут приёмная, сени, лестница, дворы были полны любопытных; перед домом стояла толпа, ежеминутно увеличиваясь и заполняя улицу.
Повсюду говорили, что адвокат в безумном припадке от зубной боли покончил с собой.
Когда, наконец, появились власти, следящие за порядком, и начали расследование, когда и каморника вырвали из постели, позвали домашнюю службу, соседей, жильцов, оказалось, что адвокат пошёл спать в свою комнатку. Больше никто ничего не знал, не заметил выходящего, нигде ни малейшего следа побега, но также и самоубийства, в котором его подозревали, совсем не могло быть доказанным.
Прошу представить на следующий день после банкета и апофеоза такую таинственную фугу и домыслы, какие она породила.
Все были ошарашены от удивления – он, адвокат, на пике славы!..
– Но это не может быть! – восклицали они. – Это выяснится, он вышел на свежий воздух протрезвиться, ослаб, вернётся, подождите. Какой был бы мотив для самоубийства? Какие средства исполнения?
Каморник, что так говорил, Паскудницкий, с запалом, стуча себя в грудь, доказывал, что подозревать Шкалмерского, попечителя бернардинцев, в самоубийстве, было – преступлением, бесчестьем, грехом, даже оскорблением адвокатуры и т. д.
– Он, этот человек! Наш идеал! Совершить подобное деяние!
И, сказав это, он воздел руки к небесам и голову драматично склонил к земле. Это ему очень шло.
Между тем время летело; вечером полиция почувствовала себя обязанной опечатать комнату, бюро и т. д.
Но гораздо раньше Жлобек (в интересах принципала, потому что
