Кровавый знак. Золотой Ясенько - Юзеф Игнаций Крашевский
Того же дня вечером мы остановились, нашли дорогую комнатку Под лебедем и вместе пошли в этот дворец дьявола. Что правда, то правда, он был очень роскошный; создаётся впечатление, что входишь в королевские покои: потолки переливаются от золота, лакеи в ливреях, везде роскошь и распутство. Четыре стола, а на них кучи бумаг и свёртки золота, и рассыпанные горстями луидоры, фридрихсдорфы, а вокруг бледные лица мужчин, женщин, старцев, юношей, смотрящих на игру, карты и номера.
Подойдя к первому столу, мы остановились и стояли, как вкопанные, взирая на перемещающиеся деньги, которые так трудно заработать и так легко тут потерять! Текле хотелось плакать, таким ей это казалось страшным, дьявольским. На наших глазах один выиграл сто тысяч франков, другой проигрался до последнего гульдена. Оба были бледны, как трупы; тот, что приобрёл, может, белее бледен, чем тот, что потерял; губы его дрожали и ноги качались, когда уходил.
От одного стола в первой зале мы перешли ко второму и третьему, оставался четвёртый, последний, в отдельной комнате. Я говорю Текле: «Пойдём-ка ещё там поглядим, там меньше людей, может, протиснусь и поставлю своё».
Она ничего не отвечала, прижималась ко мне, в постоянной тревоге. Мы пошли. Я уже доставал четыре гульдена и хотел их бросить на красную, когда, гляжу, Текла покраснела, крикнула и хватает меня обеими руками.
– Что с тобой такое? – спросил я. – Что?
Никакого ответа, её глаза только направились в одну точку и застряли в ней. Я гляжу, всматриваюсь и не верю своим глазам.
На высоком стуле, с засученными рукавами, в белом платке и жилетке, причёсанный, свежий, сам белый, как мука, сидел мой брат с лопаткой в руке; он был крупье!
Его глаза были обращены в другую сторону, на стол, за которым следил; у меня было время хорошо к нему приглядеться. Он изменился, постарел, устал, но давняя фантазия полностью его не покинула; он любезно улыбался молодой даме, очень нарядной, в бриллиантах, которая играла под его локтём, машинально повторял какие-то слова, тайно зевал и с необычайной быстротой выполнял свои обязанности.
Особенно нужно было удивляться насыпанным луидорам, которые падали чрезвычайно метко на обозначенные места. Он также сметал то, что Бог дал, и тут же сортировал с достойной удивления ловкостью.
Я не могу вам сказать, какое чувство меня охватило при виде этого зрелища: жалость, презрение, страх или удивление, а может все вместе слилось в одно. Текла украдкой плакала, опираясь на меня. Если бы мы нашли его нищим на углу улицы, это произвело бы на нас менее неприятное чувство.
Я машинально поставил свои два гульдена на красный, и грабли пана брата стянули их в мгновение ока, у меня было ещё два, чтобы проиграть их, и я хотел ими привлечь к себе его взгляд; я неловко их бросил, поправил, не оглядываясь. Не прошло и нескольких секунд, как и эти смели безжалостные грабли. Заплатив эту дань дьяволу, я бы уже ушёл, но хотел ещё раз взглянуть в глубину его глаз; поэтому я стоял.
Мы только сменили место, так, чтобы быть напротив него; в паузу игры Ясенько повёл уставшими глазами по игроках и сначала увидел Теклу, узнал, потом меня.
Я видел, как он вздрогнул, как затряслась его рука, но это продолжалось секунду; он тут же отвёл от нас взгляд, разыгрывая полное равнодушие, чтобы нас обмануть, может. Но напрасно своей физиономии он придавал непривычное выражение, точно взятое в долг, разве мы могли ошибиться?
Мы стояли как вкопанные, уже не глядя ни на стол, ни на играющих, а только на него. Напрасно; это была ловкая машина, в пергаментных чертах которой через мгновение ничего уже нельзя было прочесть – вернулись хладнокровие и цинизм.
От местных жителей я узнал потом, что Поляк, так его там звали, не называя фамилии, получил это место в результате какой-то надёжной женской протекции у господина Бланка, что брал десять тысяч франков и считался одним из самых ловких крупье, какие обслуживали банк.
Какие судьбы его туда загнали, что делал, как жил, я не мог узнать и не хотел. На следующее утро мы выехали из Гомбурга и под грустным, тяжёлым, каменным впечатлением мы поехали в Париж.
Как призрак, ходил за нами Золотой Ясенько с граблями в руке, мукой натёртым лицом, с засученными манжетами, сдвигающий кучи золота.
Закончит ли бедолага этой профессией, или сменит её ещё раз? Кто посмеет угадать? Я предпочитаю остаться в мастерской, в которую возвращаюсь голодным до работы, и как доделаю шкаф, который уже стоит целёхонький в моей голове, как отправлю его на выставку, увидишь, папа, что это будет; народ преклонит колени.
1869
конец
