Кровавый знак. Золотой Ясенько - Юзеф Игнаций Крашевский
С утра телеги с корзинами, из которых выглядывали сидевшие в клетках жёлтые, красные, зелёные, серебряные, позолоченные головки бутылок, обвязанных свеженькой разноцветной бумагой, подъезжали к дому, а слуги из кондитерской в белых фартуках и колпаках приносили огромные торты и пирамиды.
Лестницы были украшены цветами, комнаты снабдили свечами. Молчаливый Яцек, хмурый, как ночь, считал в буфетной заимствованное серебро и рюмки разного калибра, которых тем больший запас был нужен, что у молодёжи был похвальный обычай, для того чтобы поднять индустрию родины, во время каждого праздника разбивать по несколько рюмок.
После большого тоста их разбивали о пол, что производило прекрасный эффект, означающий презрение к земным делам и бренным деньгам, а при этом было что-то героическое, словно лязг мечей и брони.
Несколько ведёр льда для шампанского также прибыло в буфетную и освежило там воздух.
Старый токай, тот милый, сладкий, пьющийся как варенье и лишающий человека власти над собой, стоял отдельно сбоку, не желая смешиваться с легкомысленной толпой французской черни. Лишённый ярлыков, украшений, штампов, он верил, что ему красивой одежды не нужно. Как большой пан, он приходил в старом фраке.
Из ликёров Трапистин, Шартрез, Бенедикт, видно, были выбраны специально, чтобы доказывали, что хозяин принадлежал к консервативному лагерю людей порядка. Исповедание веры иногда заключается даже в рюмках, это признак века.
Но кто же опишет великолепные приборы для этого пиршества? Все необычные деликатесы, бросающиеся в глаза своеобразием, подборкой? Рано или поздно были там все животные, которых уже невозможно было есть, и новинки, каких ещё другие не пробовали. Адвокат хотел угодить необычным вкусам своих гостей. Дом выглядел, будто в нём была свадьба, адвокат – как новоиспечённый муж, принимающий в доме молодую супругу; его глаза и губы улыбались.
Эти именины были для него триумфом, потому что чётко говорили его завистникам и врагам: «Смотрите, у меня есть любовь и доверие общества, вам остаётся только ударить себя в грудь, пасть на колени и просить прощения!»
Более скорые и близкие приятели поздравили ещё накануне перед полуднем. Визитки от отсутствующих сыпались пачками, весь столик был ими забросан, с ними были и букеты, и подушки, шитые на холсте, и кошельки, инкрустированные бисером, и сигарница с надписью: «Благодарность», и подставка для часов souvenir!
Среди этих гигантских приготовлений, которыми он сам распоряжался, адвокат ходил занят, летал, приказывал, заглядывал в шкаф, постоянно что-то вспоминал, посылал, закрывал бумаги и был неслыханно занят. Около полудня он велел позвать к себе Жлобка.
– Мой дорогой, – сказал он ему, – сегодня у меня будут неслыханные и неожиданные расходы. Много у тебя в кассе? В депозитах?
Жлобек сверился с памятью и книжками.
– Прошу тебя, – проговорил адвокат, услышав довольно приемлимую цифру, – принеси мне сюда все деньги сразу. – У меня есть некоторые проекты, – прибавил он с улыбкой, – которые за рюмками лучше всего осуществятся. Мне будет нужен советчик – и я проверну грандиозную сделку.
Жлобек, склонив голову, поспешил выполнять приказ принципала и сразу вернулся с папкой, полной документов, которую вложил в руки Шкалмерскому, а тот, минуту подумав, закрыл её в бюро, чтобы иметь под рукой.
– А вечером, – сказал он Жлобку, – приходи позабавиться с нами, прошу тебя, не будь диким, наладишь связи, которые могут очень тебе пригодиться в дальнейшей жизни, я тебя познакомлю.
Жлобек с довольной улыбкой склонил голову – сразу подумал о белом галстуке и перчатках; галстук был постиран, а последние ему только однажды год назад принесли, как новые. Хотя любитель чистоты, Жлобек ещё больше ценил экономию. К счастью, он привёз лакированные ботинки – как предчувствовал – из Варшавы, хотел их продать коллеге и воздержался. Какое счастье!
В сумерках весь дом уже светился от зажжённых свечей. Вечер был чудесный; аромат весны, свежей зелени и цветов влетал в открытые окна, на небе кое-где показывались бледные, робкие звёздочки, как девушки, выбегающие в бальную залу прежде, чем придут гости, погода прекрасная и после дневной жары мягкий ветерок. Кое-кто из ближайших друзей уже появлялся у дорогого адвоката, бросался в его объятия и выпаливал высокой речью, кропотливо придуманной в три Дня.
Однако из сказанных в этот день речей не было более красивой, чем слёзное, душевное, возвышенное выступление каморника Паскудницкого. Каморник Марек Ахаций Паскудницкий, человек старый, серьёзный, лысый, как языческий философ, носил титул давно утерянной, мифической должности, но достойной и приличной.
В предместье был у него дом, он был беден, но res augusta domi не мешала ему посещать лучшие общества, в которых прилично ели и пили. У него всегда были свежайшие новости, ходил во фраке, а иногда в белом жилете, ни одно пиршество без него не обходилось. Хвалил все кухни, что ему не раз позволяло дважды вернуться к тарелке, отдавал справедливость винам и его рюмка никогда не была пустой. Также его чертой было то, что, где ел и пил, там всегда поддерживал мнение хозяина.
Сердце его было открыто для тех, за чьим столом сидел, а при излиянии переполнявших чувств его глаза наполнялись слезами. Это была его специализация, плакал как бобр, а через минуту с неподражаемой лёгкостью переходил к серенному смеху и приятнейшей весёлости. Молодым людям он позволял над собой шутить, как можно мягче перенося это. Во время беседы каморник был её душой; поручив ему напоить гостей, можно было быть уверенным, что никто трезвым не уйдёт; он был убедителен в наивысшей степени.
С каким чувством бросился Паскудницкий на шею адвоката, перо, а особенно гусиное, описать этого не сможет; оставляем это стальным.
– Благородный муж, – воскликнул он (в голосе уже чувствовались слёзы), – в этот день, торжественный для сердец твоих верных друзей, которые ты приобрёл добродетелью, какую в наш век мы не встречаем, потому что его охватили испорченность и материализм, разрешено упомянутым выше друзьям, к числу которых и я имею честь приналежать, – разрешено, говорю я, открыто выявить то, что твоя скромность, качество великих душ, целый год вынуждает скрывать. Чтобы наша молодёжь, засматриваясь на тебя, шла по твоим стопам, чтобы ты научил её упорной и полезной для родины работе, вдохновил её своим гением и привил ей то уважение к старопольскому обычаю, гостеприимству, открытому радушию, которые (он поперхнулся) тебе достались от предков. Будь для неё путеводной звездой, как для нас ты настоящая гордость и почёт, для города, в котором ты родился, для провинции, которая тобой восхищается, для родины, которой ты служишь, для мира.
Сказав это, под впечатлением собственной речи, возбуждённый, тронутый каморник
