Отрадное - Владимир Дмитриевич Авдошин
Ох, тяжела же она, материнская жизнь. Но видеть каждый день мурло вместо лица и слушать пьяный дебош – «А я тебя ножичком сейчас за это, а? Ишь ты, мать, на бутылку занять не можешь!» – уже сил не хватало.
Новую квартиру с помощью сердобольных соседей сын быстро вычислил и, придя туда, начал звонить, стучать в дверь, браниться, бросать записки под коврик, встречать мать у парадного и вообще ломиться в квартиру.
«Я, мать вашу, вам всем покажу!» – грозился он пробить свою долю и свою комнату с подселением. А она стояла за дверью, трясясь от страха и ненависти.
Она перепробовала всё: от окончательного разговора с ним до жалоб участковому и наконец поняла, что ей надо еще раз обменять квартиру, но уже в другой город.
Так она оторвалась от сына и попала в совершено другой мир, который сильно изумил ее. Мир переписки с чужими людьми, где, как ни странно, сначала она нашла странные слова, которые окружали суть проблемы – обмен, а потом вдруг поверила в эти слова и начала жить их значением.
Ведь в письмах всё было этикетно: «Сердечный друг, пишу Вам с большой надеждой и упованием, с самыми искренними заверениями, с честными помыслами обращаюсь к Вам и т. д. и т. п.» Всё это любезное контрастировало с ее жизнью, а кроме того межгородской обмен невольно растягивался, иногда даже на встречи.
Словом, пристрастилась она к ласковым, сердечным словам, к самому процессу обмена, который давал ей хотя бы иллюзию социальной и семейной жизни. Иногородний обмен – дело громоздкое, и она выучилась этим жить. Как только заканчивалась переписка, и люди въезжали в ее квартиру, а она – в их, ей становилось одиноко, уныло. Некоторое время она сопротивлялась этому, перечитывала письма и понимала, что её семья теперь – они. Хоть временно, но любезно. Потом наступал день, и она шла в обменный пункт для того, чтобы найти новый адрес, новую переписку и новые слова. Всё положительное, любезное, приятное. И так она поменялась уже несколько раз, прежде чем войти в наш вагон с документами на руках, с намерением обменять Сызрань на Бухару.
Когда мы, мать и я, голодные до впечатлений туристы, вышли в девять часов утра из ее квартиры вместе с ней (она пошла относить документы в домоуправление, а мы на рынок), за углом гоняли груженые МАЗы. А что она хотела, заглазно меняясь?
Я сердился на мать, на конторскую Клаву и на себя. Шли мы по транспортной улице с деревянными ящиками под лук – великая идея Клавы, материной подруги по работе, мол, лук-то там есть, только ящики возьмите.
Черта мне в этих ящиках, раздражался я, когда мне нужны байдарочные резиновые матрасы. На них бы лечь, а то вошли в квартиру – одна кровать, на ней пожилой узбек. Я, говорит, специально здесь у вас ночевал, потому что были случаи махинации квартирами.
Ну вот, на эту кровать легла ветеранка, а мы с матерью на то, что она с собой привезла – две простыни на пол. Не выспались, конечно.
Только увидев дворец, я стал уговаривать себя, что Насреддин уже приехал в Бухару, и мы в великом городе.
Сейчас, впрочем, на нас пёр крытый рынок – белое современное сооружение с покатыми возвышениями посредине. Что-то среднее между мечетью и несколькими шатрами.
С задором мы вошли в него: просторно, прохладно, народу почти никого. Сейчас мы загрузим этот лук в ящики, да и дело с концом. Подходим к первой попавшейся узбекской тетке и заказываем сорок килограммов лука. Вообще-то жена заказывала красный лук, но, видимо, у нее плохо с географией. Здесь только белый. Ну что ж, тоже хорошо.
Узбекская тётка отвешивает, мы загружаем, и она требует денег за сорок пять килограммов. Ужас! На пустом месте, с пол-оборота, захотелось обидеться, сказать, что мы приехали по железнодорожному билету, хотели видеть ваши великие культурные строения, что, поехав с матерью в такое далекое путешествие, я оставил дома разобиженную жену, сгоряча пообещав ей этот чертов лук, который и так мне плешь переел. А также, что у нас в Москве есть цена – сказал, и всё, а не так – ценник один стоит, а когда загрузил – цена поднялась. Ну что мне теперь вываливать этот лук на прилавок и устраивать скандал?
Что я такое говорю, пусть и про себя? Здесь пятьдесят километров до границы. Там идет война. Что может подумать человек, который получает с бухты-барахты такое мое предложение? Да, может, завтра по двести рублей будут спрашивать за килограмм! Еще присовокупить тот срам, когда я буду лук вываливать. Сбегутся мужики узбекские, сбегутся бабы узбекские да поднимется хай, вой. Откуда я что знаю? Тебя научили – и утрись. Да, конечно, меня подвело мое новеллистическое сознание.
Всё-таки я вынес ящики без инцидента, но сердился ужасно, пока не перешел дорогу и не втащил их на почту. Все три ящика, с помощью матери.
И тут вдруг меня взяла такая легкость, как в университете на лекциях была только два раза. Это когда нам объяснили, как представлял себе любовь Данте и что написал Катулл в своем стихотворении к Делии.
Передо мной явно в самодельных, под узбекскую традицию, тюбетейках и в длинных платьях с полным рукавом принимали заказы узбекские девочки лет двенадцати, очень гордые, что им доверили такую работу на каникулах и что они принесут домой деньги. Всё-всё они аккуратно заполнили, всё высчитали до грамма и сдачу дали до копеечки. Устыдившись такой юной тщательности, я молча восхитился этому и выскочил на улицу.
Всё, теперь великий город – и мы.
Судьба пэтэушника
1
В семье Алеша был вторым ребенком. Первым был его брат и красавец-курсант Высшего военного ракетного училища в Харькове Андрей.
Как последний ослабленный ребенок, Алеша любил свою маму, которая много возилась с ним, любил свою бабушку по матери – Шуру.
Шура грозила ему пальцем и читала нравоучения:
– Ты, наверное, не слушаешь свою мать? А мать надо слушаться.
– Да я бабушка, слушаюсь, слушаюсь.
И та, вытянув положительные слова, плакала и умилялась, и тыкала его указательным пальцем в лоб:
– Вот так-то! Люби свою маму, люби свою бабушку!
Алеша соглашался.
Но самую большую симпатию испытывал он к соседу, у которого была личная машина. Машину ставили по утрам к ним под окно, сосед начинал ее чинить, а потом с
